Хмуря
Пошел третий год, как мы создали в техникуме кружок любителей рыбной ловли, а с прошлого года стали ловить рыбу и зимой. Красота зимних пейзажей, увлекательная ловля, обилие добычи захватили многих из нас. С нетерпением мы ожидали начала зимнего сезона. К нашему огорчению, зима устанавливалась капризная: утренники сменялись мокрыми снегопадами и дождями. Днем дули сильные западные ветры и сводили на нет кропотливую работу ночных заморозков.
По нескольку раз в день мы забегали в физическую лабораторию посмотреть, не сместилась ли направо тонкая игла барометра. Между тем, декабрь давно уже перевалил на вторую половину: по крайнему счету пропадал пятый выходной день. Сколько же еще можно ждать?! Наконец, барометр начал медленно подниматься, по радио сообщалось, что ожидается четырнадцать градусов мороза. С полюса, из кухни погоды, быстро надвигался мощный антициклон, с ним шла долгожданная зима. Просветлели лица у рыболовов.
В вестибюле на доске появилось объявление о предстоящем собрании любителей зимнего лова. Чья-то равнодушная рука вскоре приписала на нем зеленым карандашом: «болельщики!» Когда за ажурными занавесками широких окон замерцали ранние декабрьские сумерки, мы собрались в учительской…
Собрание прошло оживленно. Администрация техникума предложила для коллективного выезда знакомую нам трехтонку с защитным тентом. На учебном заводе ребята изготовили пять острых пешен. Все с радостью прослушали письмо, полученное нашим комендантом от его младшего брата из Шатуры.
Мальчик лет пятнадцати, страстный охотник и рыболов, среди бесчисленных торфяных карьеров разыскал небольшое озерко. «В нем по первому льду будет ловля окуней до двух килограммов весом…» Когда в затихшей комнате было оглашено это место письма, кто-то не выдержал и охнул.
К письму был приложен начерченный неумелой рукой план. Его тотчас же укрепили на стене кнопками.
— Ехать, немедленно ехать! — забурлило взволнованное собрание.
Среди большого количества контуров, напоминавших фигуры разных животных, прихотливо вилась грубо прочерченная линия. Внизу она загибалась в кружок, около которого стоял огромный восклицательный знак. Рядом крупными печатными буквами — «Глухая яма».
Этот план напоминал мне старинные планы охотников за кладами.
Шатура! Я вспомнил рассказы друзей об этом крае, где над болотистыми перелесками, старыми торфяными заваламй^бес-численными канавами, озерами и протоками тянутся, сливаясь с горизонтом, мощные сети проводов. Вспомнил я и о том, что на торфяных озерах даже в разгар зимы лед не бывает достаточно крепким.
Я попросил слово и категорически высказался за отмену коллективного выезда:
— За малым исключением, мы новички в подледном лове,— сказал я. — Кроме того, среди нас много молодых, горячих голов, может быть несчастный случай. Ехать надо не в Шатуру, а на Истру, где лед значительно прочнее. А что касается этого заманчивого плана, то неплохо посоветоваться с рыболовом, хорошо знающим шатурские карьеры. Автор письма молод, ему свойственны увлечения, а здесь нужна мудрость опытного спортсмена. У меня есть один такой на примете. Я могу провести с ним предварительную разведку.
Конечно, мое выступление было прослушано без энтузиазма. Но у меня был большой стаж ловли на льду и репутация опытного охотника. Меня поддержали. В ближайшее воскресенье решили ехать на Истринское водохранилище…
Давно уже закончилось собрание, но рыболовы не расходились. Откуда-то появились блесны: темные, из свинца, напоминавшие каких-то водных козявок; белые никелированные, сверкающие, как солнечные блики; медные, надраенные с чисто морской лихостью. Начались жаркие споры, какая блесна лучше?
Я снял со стены план, сложил его вчетверо, положил в нагрудный карман и решил посоветоваться о нем с приятелем.
Мне не хотелось звонить из техникума. Я оделся, вышел, пересек широкую магистраль и направился к будке автомата.
Около будки маячила одинокая фигура. Я узнал в ней своего товарища, преподавателя химии Василия Ильича. Высокий, плечистый и широколицый, с несколько выпученными глазами, с большими, спущенными вниз усами, он напоминал запорожца старой боевой Сечи.
Учащиеся любили его: это был блестящий педагог и прекрасный товарищ, в котором внешняя строгость сочеталась с мягкостью и отзывчивостью характера. Во время лекций от мощного баса Василия Ильича в лабораторных шкафах вибрировала стеклянная посуда. Он был горяч, но быстро отходил, после чего неизменно смущался, и если ставил двойку нерадивому ученику, то переживал это болезненнее самого пострадавшего.
В прошлом году Василий Ильич впервые побывал на зимней ловле, и она захватила его без остатка. Он тонко изучил это несложное искусство, тщательно прочитал необходимую литературу и за год составил такую коллекцию рыболовных снастей, которую другому не подобрать за всю жизнь.
«Как он попал сюда раньше меня? — подумал я. — Ведь только сейчас мы сидели в учительской».
— Надо уметь читать в сердцах,— загораживая мне дорогу к стеклянной двери, сказал Василий Ильич. — Все время я наблюдал за вами. Хотите пари? Собираетесь звонить компаньону о поездке на «Глухую яму». Форсируете поручение.
Как в воду смотрели! Только она сейчас замерзла, — уклончиво ответил я и кивнул головой в сторону парапета набережной. Там внизу тускло отсвечивало стянутое ледяной корочкой русло Москвы-реки. Над бледным небом столицы и над рекой показалась еще робкая россыпь звезд. Заметно крепчал мороз.
— Очень прошу, возьмите с собой. Не поверите, — он нагнулся, и в морозном воздухе загудел мне в ухо гигантский шмель,— простите, но волнуюсь второй месяц! В прошлом году, помните, в это время я уже судака поймал. Два кило триста пятьдесят. При вас же вешали на безмене. Спать не дает, проклятый, каждую ночь мерещится! Слезно прошу — возьмите!
— Бросьте, Василий Ильич, поезжайте на Истру, без рыбы .не вернетесь. А с собой, извините, не возьму. Молодой вы еще!
— Какой же я молодой? — вскрикнул Василий Ильич.— Ведь мне скоро на пятый десяток. Внучка у меня.
— Ну зачем комедию играть,— сказал я. — Будто не знаете, о чем речь? На льду сколько времени ловите? Без году неделя? Обучать еще вас надо, воспитывать.
— Будьте великодушны,— уже совсем заревел он. — Все обслуживание беру на себя. Там ведь по плану до места, кажется, километров десять? Рюкзак ваш понесу.
И он потряс в воздухе ручищей, которой позавидовал бы любой молотобоец.
— Смотрите, вот,— продолжал он, распахнув бекешу и вытащив из кармана жесткую коробочку. Из коробки он достал большую затейливо изогнутую блесну с подвешенным к ней крючком, опушенным ярко-красной бахромкой шерсти.
— Племянник из Свердловска прислал, чистое серебро. Возьмите!
— Бросьте клянчить! — сказал я. — Блесну возьму, а вас нет: горячи очень, а лед в карьерах опасный. И вес у вас неподходящий. Девяносто четыре?
— Сейчас похудел,— не смущался он. — Девяносто два. Да и при чем тут вес, когда душа просит!
Наверное, не меньше получаса стояли мы возле будки. Сердце не камень. Наконец я сдался.
— Ну ладно, поедем втроем. Только слушайте старших беспрекословно. Прикажем на берегу сидеть сумки стеречь, с места не сойдете. Сопротивляться начнете — удочки отберем. Веревку захватите с собой, есть у вас в лаборатории. Встретимся завтра вечером в Муромском поезде.
Он восторженно обнял меня и побежал в техникум за веревкой.
Приятель мой заболел и не смог даже подойти к телефону. Поневоле приходилось ехать с Василием Ильичом…
* * *
Яркий свет луны постепенно ослабевал. На востоке показались первые пятна утренней зари. Белая равнина, закрытая кое-где темной щетиной кустов, расстилалась перед нами. Мы шли молча, лишь легкий скрип шагов да однотонный шелест пешни, тянувшейся на веревке за нами, нарушали тишину. План оказался толковым, и все его приметы полностью совпадали. Мы уже миновали старый остов паровичка — «кукушки», значит, недалеко до цели.
Мы не рассчитывали на встречу с людьми в этот ранний час и поэтому были удивлены, когда увидели двигающуюся наискосок нам одинокую фигуру. Человек необычно припадал на одну ногу. Около него катился какой-то темный шарик.
Скоро мы рассмотрели невысокого старика. Одна нога у него была обута в валенок, вместо другой была деревянная култышка, напоминавшая бутылку, поставленную горлом вниз. Он держал в руке небольшой ломик, вершина которого была согнута в виде баранки. За спиной деда из ведра, запрятанного в холщовый мешок, торчали концы можжевеловых удилищ. Рядом с ним бежала собака.
Рыбак был одет неуклюже. Полушубок не по росту морщил в плечах и горбом вздувался на груди. Ватные штаны непомерно широки; штанина, заправленная в валенок, давала складки, как меха большой гармони. Другая была подвернута .выше протеза и перевязана красной тряпкой. Уши желтой телячьей шапки, низко надвинутой на лоб, болтались. Неприветливо смотрел на нас темный сверкающий глаз старика. Другой, был закрыт мутной пленкой бельма.
— Рыбачку почет! — громко пробасил Василий Ильич. Собачонка заворчала и прижалась к .ноге хозяина.
— Здорово, горюны! — ответил дед. — В.идать, дурная голова ногам покою не дает. Ишь, куда приперлись.
Он повернул голову вбок и недружелюбно уставился на нас.
— Дедушка, не расстраивайся! — примирительно сказал я. — Рыбы на всех хватит. Была бы удача!
Но дед никак не шел на сближение и проворчал:
— Будет вам удача. Рыбка, брат, на дне!
И вдруг разразился хриплым, вперемешку с кашлем смехом, обращаясь к Василию Ильичу.
— А бывает и рыбачок за ней. Тоже ко дну. Вот, к примеру, в прошлом году, об эту же пору, один из городских нырнул — поминай, как звали! А пузо-то у него не больше твоего было.
— Не ворожи! — рявкнул Василий Ильич. — Гляди, сам не нырни раньше нас.
Дед совсем разъярился:
— Я сорок годов по льду хожу, рыбачу и ни разу под ним не был, потому что каждый родничок знаю. А таких, что в прорубь башкой ныряли, наверно, не меньше десятка видел. Здесь же. На карьерах. Может, и сегодня такое увижу.
— Не шуми, дедуся,— пытаясь разрядить обстановку, сказал я. — Дело охотничье, любительское. Не слыхал ли, где туг «Глухая яма?»
— Эх, горюны! — не снижая тона, ответил дед. — За смертью, значит, приехали? Здесь все ямы глухие. Тут их тыщи!
— Несговорчивый старик,— тихо сказал я Василию Ильичу.— Обратите внимание на его песика.
Собака была действительно особенная. Небольшая, черная, лохматая, с грязно-желтыми подпалинами, с хвостом, свернутым набок, она производила неприглядное впечатление. Казалась она озябшей и, стоя на месте, все время перебирала лапами. Стоило пристально поглядеть на нее, как она немедленно скалила зубы и начинала ворчать.
— Экстерьер! — покачал головой Василий Ильич. — Сразу видать—по хозяину и скотина. Наверно, специальную породу выводил: соседям штаны рвать.
— Умная скотина двух дураков стоит, — хрипло отрезал дед.
Хмуря, пойдем! — обратился он к собаке, повернулся к нам спиной и, покачиваясь, заковылял в сторону.
— Вот собачонку-то он окрестил толково,— буркнул Василий Ильич,— как есть — Хмуря.
Надо бы все-таки за ним пойти,— предложил я. — Житель местный, наверняка знает места. Неужели же не договоримся с дедом?
Ну его,— трубио загудел Василий Ильич, еще не остыв.— Вы не знаете, зачем он этот спектакль устроил? Да чтобы от своих мест отвести. Жадности этой еще сколько хочешь у него, и хоть один глаз, а завидущий. Ловит здесь, будто откуп взял. Мне на него и смотреть-то тошно, и собака еще эта вроде черта.
Между тем, мы незаметно подошли к озеру. Из-за горизонта показались первые лучи скупого декабрьского солнца.
В оправе невысоких, бурых, слегка запорошенных инеем кустов круглой белесоватой чашей лежал перед нами водоем. Был он невелик, метров полтораста в диаметре. С берега уходили по нему путаные заячьи следы, да одинокая, будто отштампованная, полоска лыжного следа.
— Охотник какой-то прошел,— сказал Василий Ильич, показав след.
Мы скинули рюкзаки, разобрали лыжи и подошли к берегу. Я тронул пешней лед и нашел его толщину удовлетворительной: сантиметра четыре. Подмоин под берегом не было, скат был пологий. Хуже было то, что вскоре после ледостава его закрыл слон мокрого снега. Получился своеобразный теплый компресс.
— Надо ходить осторожно,— сказал я,— давайте веревку! Василий Ильич наклонился и стал развязывать рюкзак. Он
вытащил сверток и зашуршал бумагой. На снегу заголубела ребячья майка, свернутые клубочком носки, мохнатое полотенце, из которого вывалилась четвертушка бледно-желтого семейного мыла.
Наворожил-таки проклятый дед! — с отчаянием сказал Василий Ильич. — Значит, я свертки перепутал. Жена с вечера Кольке белье завернула. Он сегодня в баню собирался. Нет веревки!
— Эх вы, Аким-простота,— досадливо сказал я. — Дед за недотеп не ответчик. Что же делать-то будем?
Но, посмотрев на убитое горем лицо приятеля, на банные принадлежности, я не выдержал и громко расхохотался…
Красивое декабрьское утро! Краски на небе стали бледнее, но ослепительнее. Холодный воздух блаженно распирал легкие. Какая чудесная тишина!
— Чего же стоять без дела,— сказал я,— надо поискать жердей.
Мы пошли вдоль озера по заснеженному лугу и скоро наткнулись на старое остожье. Набрав жердей подлиннее, мы возвратились к берегу.
Я бросил на лед две жерди, прошел во бею их длину метра четыре и снова потыкал пешней в лед. Он прорубался ударов с двух.
— Держит! — сказал я; — Ну, будь, что будет. Давайте ещё!
Василий Ильич пустил мне по льду две жердинки. Я уложил их дальше, как рельсы узкоколейки, и еще отошел от берега.
— Попробую здесь,—сказал я,—а вы идите правее, только ко мне не приближайтесь, интервал держите метров двенадцать. Рюкзак и все лишнее оставьте на берегу.
Я прорубил лунку, размотал удочку, привязал блесну и опустил ее в воду. Глубина была небольшая, около метра. Я несколько раз встряхнул удилищем и вытащил на лед черного горбатого окунька граммов на полтораста весом.
— Обрыбйлсй! =— крикнул й… — Окунь есть! — и следом вытащил другого, побольше.
Спустя минут пять мы стояли на жердях и весело потаскивали небольших окуньков. Однако это продолжалось недолго, затем поклевки прекратились.
— Как отрезало,— вздохнул я. — Отошел окунь, надо его Искать.
Осторожно мы продвигались дальше, пока не оказались шагах в тридцати от берега. Здесь было глубоко, метра четыре.
— Ух, какой! — вдруг вскрикнул Василий Ильич.
Удилище согнулось. Он то опускал, то поднимал его, вываживая крупную рыбу. Наконец, темно-сизый окунь с яркими красными плавниками был осторожно извлечен на поверхность п стал тяжело переваливаться на льду около лунки. Весом он был никак не меньше килограмма. Спустя момент и я увидел, 1ак сморщилась натянутая нить моей лесы. «Значит, хищник приподнял блесну»,— подсказал мне проверенный опыт. Я сделал рукой мягкий рывок и чуть не оборвал тонкую снасть на тяжелой рыбе.
Азартная зимняя ловля! Дрожащей рукой я доводил блесну до глубокого дна и одного за другим извлекал наверх чудесных крупных окуней.
— Эх, дед, дед-ворожей!— весело кричал мне Василий Ильич. — Сюда бы его с этой собачьей уродиной. Поглядел бы о\’Н, как москвичи ловят.
— Тореадор! —забасил он вдруг во всю мощь. Наверное, его услыхали даже в Шатуре!
Так мы и блеснили, оживленно переговариваясь друг с Другом, постепенно смещаясь к центру «Глухой ямы».
— Эх, хорош! опять крикнул мне Василий Ильич,—не последний слог его восклицания как-то странно сорвался: «о-ош!».
Повернувшись, я увидел, как согнулись жерди, на которых стоял мой приятель, услыхал отвратительный треск ломающегося Льда и уже скорее осознал, чем услышал, падение тяжелого тела. Мгновенно возникла большая черная полынья, в которую медленно начал погружаться Василий Ильич. Он лежал на жердях лицом к яркому солнцу, как тяжело больной на носилках, концы которых держались на упорах тонкой ледяной кромки, Прыгавшие вокруг него окупи, один за другим гфОвалились и чернеющую глубину.
На одном конце полыньи Виднелась закрытая шапкой голова Василий Ильича, а на другом — валенки в красных резиновых галошах. Малейшее движение — и сломается эта не^ надежная опора.
— Кажется, пропал,— чужим голосом закричал Василий Ильич. Холодно! Помогите!
Бросив взгляд на поверхность около Места катастрофы, я увидал там лед с зеленоватым оттенком, будто через его слегка запорошенную Снегом поверхность просвечивало что-то коварное, роковое. И тогда я понял, что Василий Ильич попал в зону подводного ключа.
Мысли мои неслись как бешеные. Надо было немедленно принимать решение. Веревки нет. Идти к тонувшему — значит погибнуть обоим. Надо бежать к берегу и заходить с другой стороны. Там лед кажется прочнее.
Держитесь! — крикнул я, а сам мучительно подумал: «Сколько же он продержится. — Только бы лед не стал ломаться».
— Не шевелитесь-—иначе Гибель! Иду на помощь!
Как мог, быстро выбрался На берег Навстречу мне спешил одноглазый старик, рядом с ним катился маленький темный шарик. Еще издали было слышно хриплое, переходящее в крик бормотанье деда.
— Допрыгались, горюны! Ишь, пыряет один, окаянный! Туда ему и дорога! Как сердце чуяло!
Как в тумане, я начал накидывать на лед жерди. Дед, прихрамывая, вплотную подбежал ко мне.
— Душегубцы! Куда лезешь, дьявол? —накинулся он на меня. — С ним вместе угодить хочешь? Назад, тебе говорят! — истошно заорал старик и ткнул меня в грудь концом своего ломика.
— Не мешайся! Пусти! Не видишь, человек тонет! Помочь надо! — в ярости отпихнул я деда.
Дед отпрянул, нагнулся, отставив в сторону култышку деревянной ноги, и вдруг вытащил из ведра длинную веревку «Шторный шнур»,— сообразил я. Потом быстро, как опытный моряк, раскидал ее на берегу широкими кольцами и привязал один конец к упругому комлю молодой сосенки на берегу, а на другом сделал петлю.
— Дед, дорогой! Спасибо! Спасибо! — бормотал я. — Давай, давай скорее конец! Я сейчас пойду, я сейчас снесу!
— Уйди! — гаркнул дед. — В этом озере ключ на ключе! Уйди! Хмуря!
Голос деда стал мягче. Черная нескладная уродина, повиливая кривым хвостом, подбежала к нему. Он наклонился:
— Поддержи, собаченька, давай!
Он махнул рукой в направлении озера. Маленький лохматый пес взял в зубы петлю и, умно оглядываясь на хозяина, затрусил от берега к полынье. Дед наставительно сказал мне:
— Шибче кричи мерзавцу, чтобы слыхал. Пущай рукой махнет, что силы осталось. Теперь вызволим. Собачка та понимающая!
И я кричал:
— Руку выше! Руку выше! Бежит Хмуря, собака! Несет Ееревку! Не теряйся!
Я уже не помню, что и кричал.
Собака остановилась около полыньи. С тяжким усилием поднялась рука Василия Ильича и, схватив петлю, задержалась наверху.
Мы с дедом ухватились за веревку и потянули. «Девяносто два кило»,— вспомнил я.
— Держись, держись! — дружно в один голос кричали мы. Темная фигура, напоминавшая тушу моржа, вылезла на
край льда. Василий Ильич некоторое время полз подтягиваясь, цепляясь за шероховатую поверхность красными распухшими руками. Потом он встал на четвереньки. Мы перестали тянуть: он, как медведь, пополз к берегу. Вот он уже совсем близко. Хмуря заворчала, вдруг кинулась на него и залилась звонким лаем. А дед носился вокруг приплясывая, как одержимый.
— С приятным купаньем! Веревку из-за тебя, идола, намочил. Вот еще в больницу угодишь, дармоед: небось, до деревни-то две версты. Беги скорей до дому! Спроси избу Кожина Матвея. У меня старуха рано печь топит. Бежи шибче, тебе говорят!
Василий Ильич, дрожа, поднялся на ноги.
— Бу-бу-бу! — что-то хотел сказать он, но не мог, потом схватил деда за руку и начал ее трясти.
— Бу-бу-бу, — передразнил его дед. — Пусти, рукав оторвешь. Уйди, горюн! — Дед освободил руку и отвернулся. Я заметил, как повлажнел его единственный темный глаз. ,
В хрустящем, уже начинавшем леденеть полушубке Васи-Ильич наклонился к собаке:
— Бу-бу, Буринька! — пробормотал он. Хмуря оскалила зубы и заворчала.
Дед не ошибся. Василий Ильич бежал прытко, я едва поспевал за ним. Он молчал и только изредка прочищал горло, подобно рыкающему льву
От крайней небольшой избы не спеша шла маленькая полная пожилая женщина в крашеном полушубке с ведрами на коромысле. Она взглянула па нас через очки сначала с недоумением, потом поняла все, ахнула, скинула ведра и засеменила обратно.
— Дед Матвей скоро придет! — крикнул я ей вдогонку.
Через пять минут я растирал Колькиным полотенцем могучую спину Василия Ильича. Семеновна, так звали нашу хозяйку, побежала в сельпо за водкой.
Немного спустя Василий Ильич лежал на благодатной русской печи, укрытый грудой мягких овчин. Лоб его был мокрым от обильного пота. Я поднес ему здоровенную чашку водки.
— Ендова,— печально сказал он, выпил и замолк. «Вот и хорошо,— подумал я. — Замечательное у него здоровье. Теперь проспится, и — как пи в чем не бывало».
В избе было тихо, тепло, чисто, уютно: Семеновна была образцовой хозяйкой.
Я присел у стола и посмотрел в маленькое протертое окошко. На дворе стал срываться мелкий сухой снег.
На печке беспокойно заходили овчины. Василий Ильич громко кашлянул. Значит, я ошибся: он не спал.
— А знаете, какое у меня сейчас чувство? — вдруг спросил
он.
Василий Ильич оперся на локоть и, касаясь головой низкого поголка, пристально глядел на меня круглыми, на выкате, глазами.
— Сколько глупостей можно наделать в короткий срок,— скорбно загудел он.
— Не послушаться совета опытного приятеля,— сказал я,— раз. Веревку дома оставить — два.
— Это мелкий счет,— сердито буркнул он. — Вы же поймите, я сейчас всем сердцем говорю.
Дальше он заговорил быстро и торопливо.
— Вот видите, лежу на печи, здоров и, конечно, не заболею. Все как будто хорошо кончилось. Жив, жив остался! А вот после таких контрастов и познается цена жизни. Полностью. Когда в эгой проруби лежал, уж как тяжело было!
А главное, зло меня такое брало; «Смерть-то,— думаю,— какая получается дурная, глупая!»
— Предисловие длинное. Ильич вы мой прозрачный! — сказал я. — Не то вы хотите сказать: человека обидели, а дело-то, видите, как обернулось. Вот вам и тяжко перед собой. Поэтому и радости у вас нет настоящей.
— Поняли, все поняли! — чуть ли не соскочив с печи, взволнованно закричал он. — Влезьте-ка вот в мою шкуру! Как вспомню эту утреннюю встречу, глаза ни на что бы не глядели. По хозяину и скотина! Жадина! Ах дурак, дурак! А еще педагог, воспитатель!
И он вздохнул тяжело, глубоко, как кузнечный мех.
Немного спустя за входной дверью послышался шум, брякнула дужка ведра. Вместе со струей морозного пара в дверь влетела оживленная, слегка заиндевевшая Хмуря и весело заносилась по избе. Следом вошел дед.
— Ну, как, горюн, устроился? А где же Семеновна? Сейчас бы не грех и чайку выпить…
Каждой истории можно пожелать такой конец. На столе шумел кругленький приветливый самовар, очень похожий на Семеновну, только без очков; рядом стояла бутылка водки, лежали батон, колбаса… Конечно, мы выпили не только чайку.
И самым замечательным было то, что никто и словом не помянул про утреннюю встречу. Как будто ее и не было.
А разговор наш нельзя было считать натянутым. Много занимательного рассказал нам дед про глухие ямы Шатуры, про охоту, рыбалку, про свою верную Хмурю. С детства он не покидал этих мест. Он работал и сейчас в колхозе — сторожем.
Дед показал нам свои снасти: они оставляли желать лучшего. Но на шутливое замечание Василия Ильича о блеснах я увидел, как старик неожиданно быстро помрачнел. Я вспомнил неписаные обычаи рыболовов-любителей и изо всех сил надавил под столом на могучую лапу приятеля.
Хмуря вела себя по-хозяйски приветливо, видимо также уважая правила гостеприимства. С удовлетворением я отметил, что Василий Ильич потихоньку скормил ей добрую половину колбасы.
В конце концов, мы развеселились окончательно. По заказу деда Василий Ильич спел «Каким ты был, таким остался», причем я очень тревожился за целость оконных стекол. Дед был в восторге. Семеновна подошла к певцу совсем близко и с уважением смотрела ему в раскрытый рот, из которого неслись такие могучие звуки.
Одежда Василия Ильича высохла. Пора было собираться в Москву. Переодевшись, он долго мялся, наконец, с тяжким усилием вытащил из бумажника еще сырую пачку денег, положил на краешек стола сто рублей и густо покраснел.
Дед повернул глаз на деньги и внезапно нахмурился.
— Зачем дружбу рушить? — сказал он хриплым голосом, как при первой встрече. — Выходит, больше ко мне не собираешься? Нешто я не знаю, что к чему? Забирай обратно!
Смутившись, Василий Ильич ахнул, хлопнул себя по лбу и вытащил из кармана коробочку с блеснами.
Ну уж от этого ты не откажешься, Матвей Иванович, — сказал он, передавая ее деду.
— От этого не откажусь. Спробую. Спасибо, горюн,— сказал он, расплываясь в улыбке.
А я смотрел на этих простых русских людей с чистыми и мужественными сердцами, гладил лохматую Хмурю, сидевшую рядом на широкой лавке, и видел по ее карим собачьим глазам, что она полностью разделяет наше настроение.
