Золоточешуйчатая мечта
Остался позади подернутый прозрачной дымкой Таганрог, автобус вырвался на широкий простор Приазовья. Под высоким куполом бирюзового неба раскинулось бледно-желтое приволье юга — бескрайняя приморская степь,— и только впереди струилась аспидно-черная лента шоссе.
Автобус слегка раскачивался на поворотах, убаюкивая пассажиров. Один я не мог сидеть спокойно, оборачивался, вытягивая шею, смотрел вперед. Привычное беспокойство томило меня, предстоящая рыбалка на Миусском лимане занимала воображение.
Между тем шоссе сбежало вниз по глубокой траншее и оборвалось у пирса дощатым настилом. Я вышел из автобуса. Слева на самом краю высокого берега прилепился, как ласточкино гнездо, саманный домик с навесом — сторожка паромщика. Поднявшись к ней, я снял тяжелый рюкзак, прислонил к стене удочки и закурил, ожидая хозяина.
Золотой шар солнца неподвижно висел в оранжевом мареве и нещадно палил, обжигая истомленные зноем поля. Вот вернулся и паромщик. Опираясь на перила мостков, медленно поднимался он в гору.
Я поздоровался.
— Добрый день,— ответил он, опускаясь на скамейку.— Из дальних, если не секрет?
— Из Ленинграда.
Паромщик украдкой рассматривал меня из-под сросшихся, кустистых бровей и, без труда угадав, какого я роду-племени и зачем пожаловал, не без иронии заявил:
— Сейчас у нас межсезонье. Сидеть с удами пустая забава!..
— А почему? — не удержался я, задетый его словами. Старик потер лоб, как бы удивляясь моей неосведомленности.
— Причин много… Но главная — ветер. Как подует «верховой», так рыба и уходит из лимана. А когда тянет «низовой» — возвращается.
— Но ведь в лимане не только проходная рыба.
— Есть, конечно, и местная: клюют помаленьку бычки да чехонь. На зорьке, бывает, и шаран возьмет…
Но мелкий. Из-за мелюзги стоило ли забираться в такую даль? Как раз в это время мимо сторожки проехала трехтонка. Из ее кабины крикнули:
— Кузьма Егорович, переправляй!
После ухода Кузьмы Егоровича мне стало не по себе. Должно быть, переправу часто навещали рыболовы и порядком надоели перевозчику. Возможно, и лодку не даст. Придется уходить несолоно хлебавши. А уходить не хотелось.
Я осмотрелся. К стене сторожки были прислонены длинное весло-пропешка, аккуратно связанные снопики сухого камыша и три удочки. На одной леса отсутствовала, а кончик удилища был сломан…
Вернулся Кузьма Егорович.
— Ну, что надумали?
— Остаюсь.
— А на что ловить собираетесь. Я недоуменно пожал плечами.
— Наш шаран на зеленого червя берет.
— В такую сушь и простого навозника не сыщешь. А вы говорите, зеленый…
— Ну, батенька,— шутливо перебил он меня,— кадо потрудиться! Зеленыши водятся вон там, в низинке, за бахчой.
Взяв лопату, я отправился за червями. Нелегко было добывать их: два-три тяжелых глинистых пласта — один червь. Но настроение у меня поднялось: лед в отношениях с перевозчиком сломан.
Уже близился вечер, когда я, наконец, сидя в плоскодонке, направился к месту ловли. Тихие воды лимана переливались всеми оттенками зеленого цвета: от бледно-зеленого до ярко-изумрудного.
Я поставил лодку в тупичок маленького залива. Впереди — просторный прогал с прямой донной бороздой, справа и слева — заросли камыша и рдеста. Одну удочку с растительной насадкой я забросил к камышам, другую настроил для проводки с дальним отпуском поплавка. Подхваченный тихим течением, поплавок не спеша поплыл вдоль борозды. Удилище степенно кланялось своему отражению в тусклом зеркале воды.
В камышах громко плеснула рыба. Я вздрогнул. Слева в нескольких метрах от поплавка первой удочки качались камышинки; широкие круги, бегущие от удара, приближались к лодке.
— Ух, ты! — удивился я.— Ну-ка, вымахни еще раз.
И как в сказке, исполнилось мое желание. Прямо против меня огромный сазан, точно подброшенный катапультой, выскочил в воздух. Темно-золотистой торпедой оверкнул он над водой и грузно шлепнулся обратно. И опять, уже дальше, мелькнула крупночешуйчатая рыбина.
Сижу, осторожно косясь на зеленый барьер, боюсь пошевелиться и любуюсь, любуюсь игрой могучих рыб, «Сазан перо сушит» — метко сказано кем-то!
Я замечтался. И, наверно, прозевал бы поклевку. Но под пальцем заскользила леса, прижатая к удилищу. Резкая подсечка— и в руке затрепетала, раскрывая жаберные крышки, тугая мясистая рыба.
Поправив на крючке червя, уже не обращая внимания на возню в камышах, продолжаю ловлю в проводку.
Снова поклевка, и очередной сазанчик, вильнув хвостом, скрывается в садке. Сильные, бойкие рыбки дружно хватают насадку, радуя сердце рыболова. Но вскоре клев прекратился. Может быть, сазанчики совершали вечернюю прогулку из одного подводного сада в другой и теперь ушли?
Я сменил червя на катышек теста, сдобренного растительным маслом, и забросил его в «окно» между камышами. Терпеливо ждал, глядя во все глаза на поплавки, но напрасно…
Солнце медленно садилось за холмистой чертой дальнего берега. Стояла такая тишина, что отчетливо были слышны минорные переливы баяна в ближнем селе.
Когда я привязал челнок, солнце уже закатилось, степь и лиман погрузились в густые, короткие южные сумерки.
Кузьма Егорович, присев на корточки, возился у таганка. Не поднимая головы, он спросил:
— Может, чайку? Но, увидев сетку с рыбой, тут же предложил:
— Или уху сварим? Небось, проголодались.
— Конечно, сварим уху из шаранов!
Рыбу чистили при свете фонаря. Кузьма Егорович, ловко работая ножом, полюбопытствовал:
— Ну, как лиман?
— Великолепен!
Видимо, такой отзыв о лимане пришелся по душе старому рыболову. Он разговорился. Как я узнал от него, в лиман заходят рыбец, судак, сазан, лещ, тарань, кутум. Оседло живут чехонь, бычок, сом, мелкая тарань, шаран. Вслед за рекой Миус лиман вскрывается в конце марта или в начале апреля. Азовская рыба устремляется в лиман как весной, так и осенью.
Первыми начинают и последними кончают брать рыбец и крупная тарань. Несколько позже начинается жор леща и судака. Но судак, отметав икру, быстро скатывается в море. В конце апреля и в начале мая наступает наилучшая пора для ловли сазана. Он хорошо клюет на зеленого червя, а с середины июня предпочитает растительные насадки. Во второй половине мая по ночам на отмели выходит сом; его ловят донками на раковую шейку и ракушку-беззубку, а также жерлицами на зеленую лягушку или крупную густеру.
— Приезжайте к нам в мае или в октябре. В лимане рыбы будет полно.
— Да разве суть ловли в количестве рыбы? — спросил я и, не получив ответа, добавил: — Между прочим, некоторые из «солидных» рыб до сих пор на «даче», в камышах.
Кузьма Егорович покосился на меня, усмехнулся, но рта не раскрыл. Было похоже, что в его пышных усах запутался любопытный вопрос: «Неужели?»
— Там ворочался старый сазан. Должно быть, разминал косточки перед ужином… Странно, почему он отказался от такого лакомства, как макуха?
Кузьма Егорович молчал, что-то обдумывал, изредка под-кладывая топливо под таганок. Камышинки набухали от жары, изгибались и вспыхивали ярким пламенем. А маленький чугунок пел песенку, распространяя вокруг ароматный запах закипавшей ухи. Бросив в нее перец и лавровый лист, Кузьма Егорович изрек:
— Сазан, батенька,— рыба умная. На чистине он ловиться не будет, нет. Уж очень его там беспокоили браконьеры… А вот в камышах сазану раздолье. Роется себе в корневищах: и сытно, и безопасно. Стало быть, ловить его надо в чаще. И обязательно с прикормкой.
Совет паромщика расстроил меня. Выкосить в зарослях прогал, конечно, можно. Но на приваживание потребуется уйма времени…
А Кузьма Егорович будто мои мысли читал, все улыбался.
— Есть у меня в камышах «загон», сижа. Завтра подавайтесь туда и ловите себе на здоровье! Кстати, за одно отвезете туда и кружок свежей макухи.
Я с благодарностью глянул на своего нового знакомого. Вот оно, думаю, как дело поворачивается. Вначале ворчал, а теперь прикормленное место уступает. Кузьма Егорович окунул в варево поварешку, попробовал.
— Готова уха-то. Будем ужинать!
Еще до рассвета в чаще камышей отыскал я прямоугольный «загон» Кузьмы Егоровича. Не мешкая, обновил корм и закинул удочки. Зачесались ладони. «Ах, сазан-пудовик, очнись желанный, клюнь!»
Давно уж в камышах и дальше, над водой, и поблизости, у самого носа, попискивали комарики, а мой желанный все не брал. Светлая полоска зари разгоралась все больше, краски на зеленой ограде и на воде беспрерывно менялись, и уже первый ветерок пахнул горьким запахом степных трав. Я сидел тихо, ждал поклевки и вспоминал, как не раз зимой снилась мне по ночам натянутая леса, бешеные рывки рыбы…
Поклевка! Кто-то бешено потянул! А после подсечки такое началось, что, казалось, не леса, а сердце вот-вот оборвется. Но все обошлось. Надо признаться, что пойманный сазан не был великаном. Весил он всего около четырех килограммов. Но сопротивлялся упорно, долго и не на шутку вымотал меня. Вытирая лоб рукавом, я уселся на прежнее место.
Облегченно вздохнул. Вдали над искрящимся бликами лиманом кружились неугомонные чайки. То одна, то другая стрелой падала вниз, окуная в воду белые крылья. Отдохнув немного, хотел было сниматься с сижи, но случайно заметил, как закачался одинокий тростник. Посмотрел еще раз. Опять толстый стебель задрожал, словно его кто-то тряс. «Что за чертовщина? Кругом тихо, а тростник раскачивается…»
Я потихоньку подплыл, подергал его. Стебель крепко сидел в грунте. Пришлось срезать его охотничьим ножом, привязанным к веслу-пропешке. Что такое? Глазам не верю: за тростником тянулась толстая леса… Уж не жилка ли Кузьмы Егоровича с его обломанной удочки? Так и есть — вот и кончик удилища! Леска вокруг камыша замоталась. Мелькнула мысль: «А может быть, на крючке до сих пор сидит сазан?
Что же делать? Как обмануть бродягу, ускользнувшего от старого рыболова?» В одну минуту были соединены моя спиннинговая леса и миллиметровая жилка паромщика. Я перешел на корму и начал помаленьку подтягиваться к кромке камышей. Неожиданно около них забурлила вода, вверх полетели брызги, заходили ходуном камыши. На поверхность поднялся донный мусор, вода замутилась. Мне казалось, что там, в глубине, вращаются лопасти турбины. Вот это сила! Ведь долго на привязи, а какую мощь сохранил!
Осторожно срезая камыши, я начал метр за метром освобождать лесу. Вдруг рядом с кормой снова зашумела вода. И только я успел поднять удилище, как лесу рвануло в сторону. Она скользнула по пригнутым стеблям и устремилась к центру «загона». Я отчаянно тормозил, обжигая пальцы ободком катушки. Теперь держись, рыболов, гляди в оба!
А потом случилось то, чего я не ожидал. Сазан всплыл вверх брюхом, не подавая признаков жизни. Я удивился: неужели шок? Скорее его в лодку. С трудом перевалив рыбину через борт лодки, я кое-как убрал срезанный камыш и помчался к переправе. Кузьма Егорович стоял на мостках. Видимо, поджидал меня. Не успел я ступить на берег, как он, перегнувшись через перила, заговорщическим тоном спросил:
— Неужто взяли сазана?
— Поймал небольшого. А в придачу вытащил на аркане вашего беглеца,— в тон ему зашептал я над самым ухом.
— Ну да? Не может быть!
Кузьма Егорович недоверчиво посмотрел на меня, дрожащими пальцами взял крючок, потянул к себе лесу и долго рассматривал ее.
— Вот чудеса… Крючок-то и леса в самом деле мои…
Вечером на память о рыбалке на Миусском лимане я вложил между листочками записной книжки золотую чешуйку величиной с трехкопеечную монету.
Незаметно пролетела неделя. Я был доволен каждым из ее дней. На зорях ловил один, а две ночи подряд — вместе с Кузьмой Егоровичем, тонким знатоком тайн лимана и рыбьих повадок. Днем лазал в камышах, вытаскивая раков из глубоких нор, плавал в теплой воде и, накупавшись, блаженствовал на горячем песке, подставляя солнцу то спину, то бока.
Но всему приходит свой срок. Надо было собираться в обратный путь. Я сердечно простился с гостеприимным хозяином переправы и, загорелый, похудевший, бородатый, уселся в кузов автомашины. Сквозь сердитое урчание мотора донесся до меня голос паромщика:
— Счастливого пути! За вами должок: сазана-пудовика вы так и не поймали. Приезжайте за ним в будущем году!..