На берегу Рузы с удочкой
Если вам требуется купить пневматический пистолет по низкой цене, лучше интернет магазина www.ibis.net.ua вам не найти! В этом интернет магазине можно без проблем купить пневматический пистолет, пневматическое оружие.
С зеленым шумом, теплом и ароматами первых цветов стремительно подступала ранняя дружная весна. Майским утром я шел вдоль левого берега Рузы с удочкой и большой консервной банкой, заменявшей мне ведро, и останавливался в тех местах, где удавалось поймать плотичку, голавлика или подлещика.
На одной быстринке навалилась на мой крючок стайка подустов. Длиннорылые рыбки со ртом, как у осетра, и блёклыми оранжевыми плавниками плотно закрыли дно банки, и я мог возвращаться домой с хорошим уловом, но не хотелось: залюбовался весной!
Слева и справа от узкой тропы в березовой роще все прогалины были затканы золотом гусиного лука, голубыми пятнами пролески, розовыми хохлатками. В редком ельничке синела медуница, по крутому склону берега были рассыпаны белые звездочки анемон, у самой воды буйно желтели калужницы.
В такую вот пору весны, давным-давно, бегал я на рыбалку босиком, придерживая старые штаны, которые еле держались на одной пуговице. А как вспомнил о прошлом, захотел пережить хоть каплю того, что было счастьем детства.
Пескарь! Верткий, тугой, желтовато-пятнистый, с какими-то задумчивыми глазами на приятном рыльце, украшенном прозрачными усиками… Ты был моим первым трофеем! Где ты?
«Что ж, поищем его здесь»,— решил я про себя и стал приглядывать место на реке, предвкушая чудесную рыбалку детских лет: закинул червяка, клюнуло под камнем, пескарь — в кулаке!
Тропа вывела меня на опушку, где длинной шеренгой стояли новенькие избы, и возле каждой из них напропалую свистели и трещали скворцы. А по всему отвесному берегу, выше изб с зелеными и голубыми наличниками, выше труб и скворечен белым навесом раскинулась цветущая черемуха — просто сказочный терем шумной колонии певчих дроздов.
Я пристроился на шатких лавах через Рузу, остро пахнущих свежими сосновыми досками, и на какой-то миг превратился в озорного мальчишку, который дрожащей рукой снимает с крючка мокрого, трепещущего пескаря и жадно глядит, куда бы снова забросить насадку.
Рыбалка так захватила, что я не сразу заметил, как умолкли дрозды и скворцы, легкий ветер колыхнул кипенные кусты черемухи и кое-где избороздил рябью гладь воды.
Ветер осмелел. Дружно зашумели одинокие присадистые сосны, закачались три березы-сестрички над обрывом у проселочной дороги, пригнулись кусты черемухи, и какая-то необычная тучка, голубая, зеленая и серая, клубясь, помчалась ко мне, изредка касаясь воды.
Сразу потемнело, и мне вдруг почудилось, что я задыхаюсь в теплице, где от влажной духоты и одуряющих запахов перехватывает в горле.
Тучка окутала меня, скрыла из глаз домики, берег, гребенку леса. И только там, где еще пробивались лучи солнца, на фоне далекого голубого неба парили пепельные и зеленые облака. А когда там показалась радуга, то один конец ее коромысла уперся в березняк, а другой — шатался и плясал в этих цветных облаках.
Стеной навалился спорый дождик. Оглядываясь, я побежал по лавам, перевел дух возле маленького недостроенного домика и осмотрелся: тучка над рекой рассеялась, вода кипела пузырями, вдоль берегов сползала вниз по течению седая зелень, покачиваясь от волны и ветра.
— Явление, а? — послышался за спиной чей-то бас. Я обернулся. В оконном проеме, где еще не было рамы, стоял пожилой человек, круглолицый и рыхлый, седоусый, в очках. Он приподнял над лысеющей головой клетчатую егерскую шапочку.
— День добрый! — кивнул я ему.— Все гляжу, да никак не разгадаю. А ведь что-то с цветами?
— Точно! Цвет черемухи. Пыльца! Ветром ее в тучку сбило, а дождем к земле прижало. И запах такой густой, что к ночи у меня будет сердце пошаливать. Ну, а как рыбка?
Я показал свой улов.
— О! Юшка будет отменная. А пескарей бы — на сковородку, с сухарями, да подсушить, чтоб хрустело.
Озорной мальчишеский дух из меня еще не выветрился, и я предложил:
— А почему бы нам и не завернуть юшку? В банке и сварим у костра: любо-дорого!
— Я — не против! Хоть и маленькая рыбка, а, как говорится, куда лучше большого таракана! — улыбнулся мой новый знакомый и начал собирать сухие щепки.
Надо ли говорить, с каким наслаждением мы обжигались этой замечательной ухой! В хозяйстве у Семена Петровича оказалось лишь два стакана. Из них мы и прихлебывали янтарную влагу, дуя на пальцы, а побелевших рыбок поддевали тонкой сосновой лучинкой.
— Не думал, что в Рузе рыба водится: придется и мне удочки мастерить.
Займусь, конечно, как избу дострою. Я ведь тоже порыбачил на своем веку: у-у-у! Где только не бывал! — говорил Семен Петрович, поправляя запотевшие очки и ловко подхватывая очередного подуста. Он не скрывал, что рыба доставляет ему удовольствие. Ел он много и смачно, сидел крепко, поджав под себя ноги, и скоро раскраснелся.
В Тверской губернии, в глухой деревушке, где прошло его детство, он начал, как и я, с пескариков, а, когда руководил первым пионерским отрядом в Кимрах, всех ребят увлек рыбалкой: на Волге и лагерем стояли, на костре варили уху.
— Двое из тех пионеров так и пошли по рыбацкой линии: один разводит осетров под
Сталинградом, другой в Приморье, на сейнере. И я вам так скажу: самый массовый спорт у нас — рыбалка, и надо в этот спорт смелее тащить молодежь. Заболеет этим делом молодой человек, так зачем ему в городе, по канцеляриям, штаны протирать? Рыбаку подавай природу, простор и чтоб речка была рядом да с хорошей рыбой. По своему опыту говорю: я ведь биографию строил по учебнику географии. Окончил ветеринарный техникум на Волге, а захотел жить на Оке.
Поехал на работу в Шилово, за Рязанью. Мало, что там места красивые — дубовые рощи, и с весны до поздней осени глядят они в прозрачную Оку, так и рыбалка там — первый сорт! Лечил коров, помогал зоотехнику новую породу выводить — она сейчас молоком всю область заливает. А на досуге рыбачил: стерлядок лавливал, судачков, окунищи шли в добрый лапоть! Отчаянный был и жадный, тонул два раза: в перволедок и весной. Потом стал остерегаться: жена двойню принесла, и оба — мальчики…
Из Шилова предложили Семену Петровичу отправиться на Ор-ловщину, создавать первый колхоз. Попросился в тот район, где была незнакомая река Зуша. Прожил там неделю, две, а дело с места не двинулось. Мутили воду кулаки: подговорили они одного придурковатого парня разыгрывать из себя припадочного. И получалось у него очень натурально.
Чуть соберутся люди на сходку, заведет беднота серьезный разговор про колхоз, парень тот — набок, с лавки долой и — давай кренделя выделывать: мордой об пол, изо рта пена, весь так и дергается. Бабы, конечно, в голос, мужики — кто куда, сходка сорвана.
— Извелся! По другим-то селам, слух шел, народ организовался, а у нас — чистое Пошехонье! Ломал, ломал голову — ничего придумать не могу. Случай выручил. Пришла как-то в нашу деревню нищая старуха, занесла оспу. Кулаки сейчас же зашевелились: вот, мол, божья кара!
Запряг я жеребчика, поскакал в город. Там мне сказали: врача нет, вот тебе сыворотка, и — в добрый час! Стал я прививки делать, да тому припадочному, в день новой сходки, как говорится на нашем языке, и вогнал «лошадиную дозу» морфия. Пока он проспался да очухался, мы уже и правление колхоза выбрали. А вышел я на утренней зорьке проветриться — порыбачить на омуте — так по мне из обреза стеганули. Прошили левую руку выше локтя, да на счастье — в мякоть.
Семен Петрович разлил уху по последнему стакану, с сожалением заглянул в банку, крякнул и принялся протирать очки: рыба осталась мелкая, видел он ее плохо.
— Эх, биография-география! Поработал в колхозе больше года, слышу по радио: вербуют таких, как я, в Среднюю Азию. Начал в уме прикидывать, как там жить придется, и рыболов во мне не спит: есть, мол, в Аму-Дарье такая диковинная рыба, для которой и русского слова еще не найдено — скуфирингус!
Защемило сердце по новым местам: уважили на Орловщине, отпустили. Схватил я семью в охапку, да и прямым манером — в Хорезм. Два года там курдючных овец выхаживал, от бруцеллеза лечил, вот так и сидеть научился по-узбекски — ноги калачиком.
Дома удержать не могли: я — все в отару, да в отару, потому что удочка при мне, а по арыкам — сазан хорошо клюет. Добрался и до той рыбки, до скуфи-рингуса! Осетровой породы она, совсем без костей, стерлядке ничуть не уступает. И — редкостная: только в Аму да в Миссисипи водится… Дыни, виноград, плов —жить можно, но уж очень жарища одолевала, все тянуло на север. Тут как раз Маннергейм зашевелился. Открылась финская кампания, пошел на фронт добровольцем: и к родным местам ближе, и врага надо бить.
Такая уж судьба у моих сверстников: от юности до старости стоять на рубеже — в одной руке мастерок, или еще какой инструмент, а в другой — винтовка. Опять же география! И про рыбалку в тех местах был наслышан. Но — не пришлось. В шапке так и проносил всю войну крючки с леской. Сунешь нос на озеро, а «кукушка» уже сидит на сосне: тюк-тюк из снайперской винтовки. Пули — как пчелы над головой. А за паршивого окуня жизни лишаться — не дело!..
С каждой минутой Семен Петрович мрачнел. На широком его лице, вокруг больших серых глаз, скрытых очками, резче залегли глубокие борозды морщин. Папиросу из пачки он вынимал неловкими, дрожащими пальцами. Голос стал глуше, незаконченная иногда фраза тонула в тяжелом вздохе.
Его мобилизовали осенью сорок первого года. В Белоруссии попал в окружение и больше двух лет партизанил в районе Нали-бокской пущи. С харчами было плохо, в самые тяжелые дни иногда выручала рыбалка.
— Две должности было у меня у отряде: конюх и рыбак,— сказал Семен Петрович.
От родных совсем оторвался. А когда с шестью ранами дошел до озера Балатон и вернулся домой, сразила его печальная весть: нет ни жены, ни сыновей. Жена попала под бомбежку возле Ржева, даже могилы ее не нашел. Сыновья-близнецы вышли в очередную атаку — и не вернулись: оба сгорели в одном танке на подступах к Новой Рузе. Стал киснуть, болеть, в сердце какие-то перебои,— вышел на пенсию.
— Вот так и жизнь прошла,— Семен Петрович хрустнул пальцами.— Не задаром, конечно, и, может быть, остались ее добрые следы, ведь работал и воевал по совести. Думаю иногда по ночам: а мог бы ты,
Семен, повторить такую жизнь? Ворочаюсь на кровати, болят рубцы на старых ранах, а в душе нет трещины: не легко, а повторил бы! Повторил! Хоть и страшно человеку семейному одиноко плестись в старость. Люди, правда, есть кругом, и — хорошие. А родных, близких, самых кровных — хоть шаром покати, и никакой зримой памяти о них не сохранилось, даже самой неказистой карточки. Все вот тут — в больном, усталом сердце.
Живу, как старый репей у большой дороги, которую сам строил. А мог бы быть счастливым — мужем, отцом, дедом. Сыновья давно бы поженились, внуки — народ куда разбитной — дергали бы меня за усы. Только я бы не дался им. Глядишь и махнул бы со старухой — заодно с комсомолом — в тайгу, за Полярный круг… Э, да что сердце травить!
Семен Петрович медленно встал, притопнул затекшими ногами, посмотрел на голубеющие дали,омытые недавним дождем, загасил костер.
— Война да смерть, поневоле и говоришь о них. А ведь надо жить, есть еще и дела на белом свете. Завтра на могиле сыновей и их друзей памятник открываем. Может, придете?
Я сказал, что непременно приду, и распрощался….
Хмурое весеннее утро застало меня на шоссе. Я торопился к скрещению двух дорог, где уже толпился молчаливый народ. Не шумели ребята с красными галстуками; они равняли строй, держа в руках букеты черемухи и полевых цветов.
Старый колхозник — с поседевшей бурой бородой, в новой синей паре, несколько измятой от долгого хранения,— рядом с которым я выбрал себе место в толпе, держал большой фанерный лист. На этом листе были выведены тушью простые слова о том, как надо вечно хранить в сердце имена героев. Они умерли на этой земле в сорок первом году, но не дали врагу прорваться к столице.
Мы стояли со стариком плечом к плечу и молча смотрели на белые столбики, скрепленные толстой чугунной цепью, окружавшие высокую фигуру, еще закрытую побелевшим брезентом. А когда секретарь райкома сорвал покрывало, нам явился на постаменте молодой офицер, неподвижный и строгий, в каске и в боевой шинели. Он глядел на всех нас, живых, которые создали его, держа на груди правой рукой бинокль, а левую положив на походный планшет.
Старые и молодые люди, дети говорили речи. Слушая их, я не сводил глаз с притихших стариков и старух, которые тесной маленькой кучкой сбились у постамента. К ним обращались все ораторы, и так растравили им душу, что они плакали, почти не отнимая платка от глаз.
В этой группе стоял и Семен Петрович. Черный костюм подчеркивал бледность его крупного лица, очки мешали смахивать слезу. Он снимал их, когда подносил к глазам носовой платок, рука невольно касалась орденов и медалей на широкой груди, и они позвякивали, как крупные монеты. Пальцы выдавали его волнение: они сжимали и комкали знакомую мне егерскую шапочку в крупную серую клетку.
— Вань! — шепнул мой сосед парню, стоявшему впереди,— Возьми щит!
Ванька молча отмахнулся!
— Вот человек, а? — возмутился старик.— А я как же? Меня, вишь, как слеза прошибает?
Я взял у него щит. Он глянул на меня с благодарностью, вытер мокрое лицо, и, показывая на стариков и старух, тихо сказал:
— Родители! То-то извелись они, сердешные, когда со всей округи стали сюда гробы свозить, в братскую могилу. Каждый своего хочет узнать. Да разве это мыслимо? Одни скелеты? Кто без руки, кто — без ноги, у кого — голова пробита…
А вон тот, видите, стоит в очках и при орденах — Семен Петрович. Прибыл к нам недавно, уговариваем его — зоотехником быть у нас в колхозе: много знает человек.
Посмотрю,— говорит,— а пока избу буду рубить, хочу под старость рядом с сыновьями поселиться. Конеш-но, кабы живы были, может куда и подался бы: он много по свету ездил. А вот мертвые привязали его к одному месту. Так и назначили его в районе: за памятником глядеть, чтоб, значит, порядок был, и детишкам про войну рассказывать, чтобы они всегда про героев правильное понятие имели…
С неделю я ходил еще на Рузу, и всякий раз возвращался с реки мимо памятника: у его подножья никогда не увядали цветы.
И я опускал к ногам офицера веточку черемухи, сирени или букетик синих, красных или розовых полевых цветов — по обычаю солдатской дружбы и в знак уважения к отцу двух героев, у которого почти ничего не осталось, кроме этой братской могилы на скрещении двух дорог…
