В глуши Полесских болот
С УДОЧКОЙ НА ТРЯСИНАХ
Стоял июнь, кончился мой отпуск на море, в районе коса Пересыпь. Начинался сенокос. С утра до полудня мы пробирались на дощанике по узкой извилистой протоке. Вокруг простиралась непомерная ширь болот.
— Видишь, какое комариное царство у нас,— вздохнул мой спутник, Яков, не спеша пошевеливая веслом.— Эх! Поскорей бы осушить эти топи. Каналы прорыть, поля возделать, вот уж было бы раздолье.
Яков Долгунец — высокий плечистый мужчина средних лет. У него длинные жилистые руки, русая раскудрявившаяся бородка. Он коренной полещук, горячо, почти ревностно влюбленный в свое-родное Полесье. Мы люди разных возрастов и профессий. Однако у нас одна общая страсть. Яков Фомич и я — неугомонные рыболовы.
Где-то в междуречье Припяти и Случа, за лесным островом — Ведьмин горб,— есть заглохшее озеро. По утверждению Долгунца, там заповедное местечко еще никем не ловленных карасей, окуней, щук. А если это так, то нам не страшно и адово пекло.
В жгучих лучах полуденного солнца небо дышало зноем. Веками непросыхавшая топь издавала одуряющие запахи прели, всюду стояла пустынная непробудная тишь.
Бескрайние, непролазные топи постепенно сменились редким, чахлым криволесьем. На островках-грудках стали попадаться одинокие белокорые березки, кривые сосенки, белесо-серебристые шапки ивняков. И\’вдруг в глубине равнины, словно выросший из-под земли, показался темно-зеленый шатер, подернутый голубой дымкой.
— Ведьмин горб! — затаенным полушепотом произнес Яков. Поворот-другой, третий. И на высоком всхолмье, напоминая живописный терем, нас торжественно встретил вековой лес.
Нос плоскодонки мягко толкнулся в травянистый берег. Разминая онемевшие ноги, мы взяли с собой походный багаж, поднялись на крутой взгорок. Тут было прохладно, тенисто, духмяно. Под сенью раскидистых ветвей дубов и сосен дымилась зеленоватая сутемь.
— Ого! — удивился я.— Здесь даже чья-то избушка на курьих ножках.
— Это хибарка моего деда,— усмехнулся Яков.— Когда он был жив, то каждое лето на Ведьмином горбу горе мыкал. Корье драл, рыбу ловил, на уток охотился.
Полусгнившая, покрытая обветшалым камышом, без окон, избушка заросла крапивой, густо оплелась вьюнком-березкой. Подходим к ее открытым настежь дверям, а навстречу нам вылетают две испуганные глазастые совы. До чего же это неповторимо, сказочно, дико. Чудилось, что мы забрели куда-то в неведомый уголок седой старины, где не хватало лишь мифической бабы-Яги или бородатого, похожего на врубелевского «Пана»-лешего.
Прежде чем снарядиться на вечерний клев, мы разложили костер, привели наше жилье в порядок, напились чаю.
— Ну что ж!— сказал Фомич, вытирая ладонью вспотевший лоб.— Почаевали и хватит. Пора браться за дело.
Я стал налаживать удочки, а он занялся приготовлением насадки на карасей. Смешав мякиш хлеба с клейкой, сваренной в «мундире» картошкой, Долгунец капнул туда несколько капель конопляного масла, добавил распушенной ваты и принялся все это разминать в руках. Исподволь наблюдая за его действиями, я заметил.
— Ловко придумано…
— Что придумано?
— В насадку вату подмешивать.
— А то как же,— кротко ухмыльнулся Яков.— Приманка, перемешанная с ватой, в воде не размокает, да и с крючка ее сорвать не так-то просто.
Когда колобок, пронизанный тончайшими волоконцами, был готов к употреблению, я настроил удочки. Длинные можжевеловые шестики, оснащенные шпульками, капроновой леской и крупными крючками, вполне годились для ловли щук.
— Неужели на карасей такая прочная снасть требуется? — недоуменно пожал я плечами.
— Смотря какие караси и где их ловить приходится,— многозначительно подмигнул Фомич, направляясьв хибарку.
Недолго пошарив там, он вынес четыре широких, сухих тесины, видимо не один год пролежавших под крышей. С обоих концов доски были округлены — там и здесь пробуравлены дырки.
— А это что за приспособление? — поинтересовался я.
— Ну как тебе сказать,— в раздумье почесал Долгунец в затылке.— Болотные лыжи, что ли… А по-нашему просто ходни. Без них на трясинах погибнуть можно.
Связав доски попарно длинными бечевками, мы взяли удочки и, волоча за собой ходни, спустились с косогора. Вокруг простиралась все та же заболоченная ширь с редкими деревцами. Далеко-далеко на горизонте синели леса, а в полверсте виднелись круглые, будто налитые ртутью, чаши-полыньи.
Метров триста брели мы по пояс в шелестящей гуще пушиц, осок и ситников. Затем земля заколыхалась мягко взбитой периной. Волна лезвистой осоки оборвалась сразу. Перед нами расстилался ярко-зеленый ковер мелкотравья, усыпанный лазурными, в ноготь, незабудками и украшенный серебристыми султанами перистого рогоза.
— Осторожно! — предупредил меня Долгунец.— Здесь уже озеро.
Взяв доску, он положил ее на зыбучую трясину и уверенно шагнул вперед. Потом подтянул вторую, перебросил дальше. И так, перекидывая одну доску за другой, Яков Фомич пошел по ним к полынье, как по настилу. Я последовал за ним.
Наконец, отливая синью каленой стали, перед нами открылось зеркальцо полыньи. До воды оставалось еще больше двух метров, но ближе уже не подступиться. Торфяной плав слишком тонок, предательски зыбится под ногами. Стоя на ходнях, одеваю на крючок маслянистый шарик насадки и с бьющимся сердцем забрасываю удочку. «Неужто в самом деле есть что-нибудь живое в этих черных подземных водах?» — подумалось мне.
Не прошло трех-четырех минут, как стоявший неподалеку Долгунец дал резкий взмах удилищем. Оно гибко спружинило. Леска бритвой начала резать воду.
— Ага! Попалось что-то! — обрадованно прошипел Яков, быстро-быстро подкручивая миниатюрную катушку.
Не долго сопротивляясь, огромный карась оказался на краю плава и, лежа на боку, словно сам поплыл по травке к ногам рыболова.
В тот же миг, мелькнув красным наконечником, перяной поплавок моей удочки нырнул в подводье. Я сделал подсечку и ощутил на крючке тяжелую упористую рыбину. Я допустил ошибку, промедлил, и засекшийся карась, забрав всю леску, ушел под плав и вскоре уже гулял где-то у меня под ногами.
— Эх! — удрученно крякнул Фомич.— Проворонил малость. Его надо было моментально брать на шпульку. Под плав не пускать. Понимаешь…
— Что же делать? — И только теперь я по достоинству оценил, пусть грубую, зато надежную снасть моего друга.
Вытянув удилище вперед, начинаю то подматывать, то отпускать леску. Несколько минут отчаянной борьбы, и прямо из-под травы выволакиваю карася. Нет! Не просто карася, а сущего великана.
Никогда прежде не встречал я, чтобы представители этой незавидной рыбьей породы достигали такого размера и столь неотразимого изящества. В нем все было красиво, кругло, чеканно. И рубчатые шевелившиеся лепестки плавников и луноподобные жаберные крышки. Да и сам он круглый, как бы вылитый из бронзы тяжелый диск, казался закованным в латы из золотых червонцев.
Клев начался с первого заброса. Брал исключительно крупный карась. Клевал беспрерывно, крепко, взаглот. Пожалуй, большая часть времени уходила не на ожидание поклевок, а на вываживание рыб. Незабываемая прелесть ужения заключалась не только в безудержном клеве, но и в мастерстве, выдержке и собранности в работе с удочкой. Надо было действовать осторожно, осмотрительно и в то же время уверенно, быстро. Малейшая оплошность грозила потерей лески и даже купанием в неведомой болотной бездне.
До заката солнца, не считая срывов и одного оборванного крючка, мы взяли девятнадцать карасей. Да какие караси — загляденье! Отдельные экземпляры весили до двух килограммов. Это ли не добыча!
Между тем продолжать ловлю не хватало терпения, так как нас, в буквальном смысле, заедали комары. Сперва они вились вокруг нас дрожащими фонтанчиками, потом заклубились целыми тучами. Одежда, лицо, руки покрывались сплошным шевелившимся коричневым налетом. Отбиться от них не представлялось никакой возможности.
— Сматывай удочки! — крикнул Долгунец.— Не ровен час, съедят проклятые.
С богатым уловом, еще засветло, мы возвратились на лесной остров. Опять вспыхнул трескучий костерок. А вокруг, во всем неповторимом великолепии разгорался тихий летний вечер.
— Ну как, уху заварим? — спросил я.
— Нет! — категорически возразил Фомич.— Карась для ухи не годится. А вот если испечь его да преподнести к сметане — дело другое…
Пока я собирал дрова, Долгунец, как бы священнодействуя, готовил ужин. Выпотрошив двух отборных карасей, он, не очищая чешую, промыл их в чистой воде и начинил мелко нарубленной картошкой, морковкой и луком. Все это новоявленный шеф-повар совершал не торопясь, аккуратно, ловко, с каким-то воодушевлением. Бережно завернув рыб в мокрые холщовые тряпки, Яков положил их в горячую землю под костер, засыпал золою и по-хозяйски распорядился.
— А ну-ка, подкинь дровец посуше!
Часа через полтора на разостланной клеенке, дымя возбуждающим аппетит парком, испеченные в золе караси лежали, словно живые. Тут же возвышалась горка ломтиков добротного, черного хлеба и стояла объемистая крынка с. густой белоснежной сметаной.
— Прошу на ужин! — с сияющим видом, потирая ладонь о ладонь, воскликнул Долгунец.
Немало у ночных костров пробовал я рыбацких и охотничьих блюд. Спору нет, что хороши: и духмяная волжская уха и зажаренная на вертеле жирная степная перепелка. Однако то, чем угощал меня Яков Фомич в этот памятный вечер, поистине было непревзойденным совершенством рыбацкой кухни.
Сытно поужинав, Долгунец как-то сразу обмяк. Закурив папироску, он отправился в хибарку на отдых, а я вышел на открытый взлобок косогора. На западе догорала заря. На востоке в сице-фиолетовых сумерках, словно объятая сном, показалась огромная луна. Над просторами болот дымились туманы, где-то далеко-далеко протяжно загудел гудок паровоза.
„КРОКОДИЛИЦА»
После мертвецки крепкого, но короткого сна поднимаюсь еще до рассвета. Рядом, распластавшись на сухом камышовнике, сладко всхрапывает Долгунец, за дверью хибарки клубится сизая завеса тумана. Зябко поеживаясь, выхожу наружу. Ни ветерка, ни дуновенья. Где-то на болотах, заглушая надрывно-раскатистое кваканье лягушек, будто в пустые бочки, ухают выпи. Кричат утки, пронзительно, поросячьим визгом, перекликаются пастушки.
Вскоре стало светать. Молочно-белесая цгла заколыхалась. Тихо-тихо зашелестела листва на деревьях, вниз посыпались крупные холодные капли. Лесной островок пробуждался. Среди неоглядных топей он казался подлинным оазисом кипучей жизни зверьков и птиц.
На старой покосившейся сосне звонко, словно стуча молотком в золотую наковальню, закуковала кукушка, заквохтали дрозды, хлопотливо забарабанил дятел. Неподалеку в орешнике воровато прошмыгнул каким-то чудом оказавшийся тут заяц, под кучей валежника сердито зафыркал хорек.
Когда совсем развиднелось, из чернеющего проема дверей высунулась богатырская фигура Якова Фомича.
— А ты что?.. Спать-то разве не ложился? — спросил он с удивленным видом.
— Почему не ложился. Спали рядом бок о бок.
— Ишь ты! — зевнул Долгунец, натужно потягиваясь.— Стало быть, крепко меня, так сказать, придавило.
— Пожалуй верно, что придавило,— усмехнулся я.— Не зря ведь зарю прозевали.
— Заря нам не в корысть,— спокойно отмахнулся Фомич, принявшись раздувать костер.— В сильный туман рыба плохо клюет. Вот если бы денек пасмурный с небольшим ветерком — дело иное.
За завтраком приняли решение плыть на Щучью полынью. Обрисовав эту неведомую мне болотную прорву в самых заманчивых красках, Яков Фомич предупреждающе заметил.
— Смотри! Добраться туда не легко. Зато уж окуней и щук там годами никто не ловит.
Захватив с собою спиннинг и пару удочек, уселись в лодку. Голубая стежка протоки огибала лесной остров и, извиваясь, уходила куда-то в дремучую глушь болот. По горизонту еще расстилались клочья тумана, солнце скрывалось за прозрачными барашками облаков.
Куда ни глянь, травы, кусты и опять травы. Отливая росной сизью, они чудились волнами взыгравшего, но вдруг застывшего моря. Проплыв километра два, свернули влево. Переправились через озерцо — дальше податься некуда. Впереди непролазная стена тростников и куги.
— Тут грядинка не так-то широкая.— Успокаивающе вздохнул Долгунец.— Как-нибудь переберемся.
Слезаем с дощаника. Ноги до колен погружаются в бурую застоявшуюся жижу. Перекинув через плечо веревку, Яков Фомич, пыхтя и крякая, полез напролом сквозь оплетенную паутиной гущу. Я подключился на помощь сзади.
Часа через полтора, выбиваясь из последних сил, выволакиваем лодку на озерцо. Оно словно обрамлено в узорную золоченую оправу из буйно цветущих кубышек. За ним, отсвечивая синевой неба, виднелось целое кружево точно таких же озер-бочажков.
Озерки неглубокие, вода чистая. В ее толще сновали стайки мелких, будто овес, рыбешек, резвились жуки-плавунцы, водолюбы и прочая\’ водяная живность. По пути нам встречались водяные курочки, лысухи, чомги. Почти в каждой заводинке попадались утиные выводки.
Но вот за гривой высоких, напоминающих молодой лес, тростников показалось большое серповидное плесо. Это щучья полынья. Ее взыгравшая рябью гладь отливала синеющей чернотой, а зыбучие затравяневшие берега казались обшитыми изумрудно-зеленым бархатом.
Итак, мы очутились на противоположном берегу того же заглохшего озера, на котором вчера ловили карасей. Пробившись через каемку телореза, лодка толкнулась в травянистую бровку. Когда-то, много веков назад, возможно, был тут высокий обрывистый берег, а теперь осталась лишь взгорбившаяся полоска суши. Прямо от бровки начиналась непроглядная глубь с редкой порослью кувшинок и стрелолиста.
— Удобное место для спиннинга! — обрадовался я.
— Ну вот и бросай тут,— участливо отозвался Фомич.— А меня вон тот уголок привлекает,— махнул он рукою в сторону тростниковой гривки.
Пока Долгунец налаживал удочки, я собрал спиннинг, прицепил блестящую блесну-вертушку. Не резкий привычный взмах, и, описав крутую дугу, блесна упала метров за сорок. Начинаю подсчет— раз, два, три, четыре… Груз лег на дно примерно на двадцатой секунде — стало быть глубина не меньше десяти метров.
С захватывающим трепетом ожидания, то ускоряя, то замедляя ход приманки, подкручивал я катушку. В голове пойманной птицей билась одна и та же мысль. «Кто? Какой таинственный обитатель этих девственных глубин соблазнится первым моей зеркальной железкой?»
Настороженно втянув голову в плечи, Яков Фомич отложил удочки в сторону и с неослабевающим вниманием уставился на выбегавшую из воды жилку. Блесна подходила все ближе и ближе. Вот где-то среди водорослей мелькнул уже ее проблеск. И вдруг с молниеносной быстротой из глубины метнулась неясная полосатая тень. Знакомый тугой толчок. Удилище гибко спружинило, затрещала поставленная на тормоз катушка. Не успел я и глазом моргнуть, как Яков Фомич пробкой вылетел из лодки.
— Щука!
— Окунь!
Попробовал вывести его с ходу, но не тут-то было. Прочно сев на тройник, рыбина сильно, упористо тянула в глубину. Сопротивление яростное — значит хороша рыба. Не показываясь на поверхность, полосатый разбойник воевал где-то у самого дна. Однако силы оказались не одинаковы, поединок неравен. Вскоре, взъерошив колючий гребень гармошкой, на траве трепыхался тяжелый горбач, одетый в твердый зеленовато-серый панцирь.
Второй заброс оказался холостым. На третьем опять под берегом взял окунь. Забыв про свою снасть, Долгунец топтался рядом. Я хорошо знал, что раньше заядлый удильщик, он к ловле рыбы спиннингом проявлял полное равнодушие. Но на этот раз в страстной душе моего компаньона творилось что-то непонятное. Заметно волнуясь, Яков пристально следил за каждым забросом.
Вытянув еще одного красноперого горбача, снова посылаю блесну на середину заводи. Кладу ее на дно и лесенкой веду к берегу. Вдруг резкий удар едва не выбил спиннинг с рук.
— Щука!
— Да ну! — прошипел Фомич.
С полминуты ни малейшего движения. Казалось, тройник наскочил на какой-то топляк. Затем туго натянутая леса с нажимом пошла вправо. «Ну,— думаю,— снасть не подведет. Только бы не сорвалась».
Начал действовать уверенно, но осторожно. По ходу чувствовалось, что щука внушительной величины — стало быть шутки с ней плохи. Пройдя метров двадцать, она сделала бешеный рывок, катушка взвизгнула, больно ударив ручками по пальцам. В тот же миг среди гребешков муаровой ряби взыграл бурун. Из воды высунулась огромная пасть, как бы пытаясь «выплюнуть» застрявшую в ней блесну.
— Ого-о какое страшилище! — испуганно пролепетал Яков. И тут же, будто задыхаясь, глухо захрипел.— Она… Крокоди-лица!.. Эта злодейка у моего деда пеньковые переметы тут рвала. Диких уток ловила. Сам видел…
— Щука стремительно ринулась в глубину, затем изогнутым бревном выхватилась в воздух. Мелькнув белесым брюхом, она развернулась во всю длину и, взметнув фонтан брызг, плюхнулась в озеро. Ее брусковатое пружинисто-гибкое тело почти достигало человеческого роста. Была ли это та самая «крокодилица», о которой говорил Долгунец, или другое подобное чудовище, кто знает. Однако стало очевидным, что бороться с ней — дело почти безнадежное. А может быть… И я упорно принялся вываживать ее, не давая ни минуты покоя.
Время летело незаметно. Напряженная схватка длилась уже около часа. Положение спасла длинная в 0,7 мм капроновая леска. Она позволяла щуке ходить на больших кругах, тем самым смягчйя страшную силу ее внезапных рывков и ударов. Хищница неоднократно выбрасывалась «свечкой», уходила вглубь, металась из стороны в сторону. Но, как бы ни был могуч и неукротим этот подводный исполин, его резвость заметно ослабевала. Наконец, дав несколько круговых разворотов, утомленная рыбина затихла, колодой всплыла на поверхность, легла на бок.
— Тяни… Бери на себя!—шипел Долгунец, размахивая ба-гориком.
Стронутая с места, щука опять пропала в глубине и тяжело подалась к берегу. Пригнувшись в ожидающей позе, оцепенел Яков, я метр за метром выбирал леску. И тут случилось то, что трудно когда-либо себе простить. Естественное стремление поскорее овладеть добычей на этот раз затмило трезвую предусмотрительность. Понадеявшись на прочность снасти, я перестал обращать внимание на незначительные толчки. Первый рывок обошелся благополучно — второй тоже. И вдруг удар неожиданной силы. Изогнутое в дугу удилище треснуло, оборванная леса со свистом выскочила из воды. Все кончено.
— Ушла! — в испуге вытаращив глаза, простонал Долгунец. Бессмысленно глядя на поломанный спиннинг, я устало сел на траву. Наступил момент, когда мысли погрузились в какое-то странное забытье. Не было ни злости, ни отчаяния. Перед глазами мерещились то страшная разинутая пасть щуки, то ее исполинское черно-бронзовое, похожее на торпеду, тело. Казалось, не я упустил это чудовище, а оно меня наконец-то освободило из своего плена.
— Чего же ты раньше не говорил, что здесь водятся такие черти?— с кислой усмешкой спросил я Фомича.
— Эх! — раздосадованно махнул он рукою.—х3ачем говорить то, в чем могут усомниться другие. Лучше уж раз самому посмотреть, чем сто раз слышать.
Вскоре раскинув удочки, мы молча сидели в лодке. День означался тихий, неясный. Небо все гуще и гуще заволакивалось серо-пепельными облаками.
Неожиданно у Якова Фомича клюнул окунь. У меня тоже. После всех пережитых волнений и тревог отходчивое рыбацкое сердце успокоилось. Все перенесло, перетерпело и опять наполнялось несказанной радостью скитальческого счастья.