Первая удача
Вторую неделю мы плыли вниз по Припяти, оставляя позади пологие песчаные берега, поросшие мелким кустарником, редкие селения, баржи, сидевшие на мели, водомерные столбы да избы бакенщиков на крутоярах, обнесенные, словно изгородью, рыбацкими сетями на кольях.
Мы прошли уже Добрую сотню километров на двух лодках, поднимая при попутном ветре черный (такой попался брезент) пиратский парус на флагмане, заходили в устья речушек, останавливались на ночевки у глубоких омутов, но рыбы нигде не находили. То ли лето было жаркое, палящее, то ли просто не было удачи, но об ухе приходилось лишь мечтать.
Мои товарищи по поездке: профессор Шарапов который недавно купил себе эхолот fishfinder и художник Владимирский, дружно ругали нашего общего московского знакомого, посоветовавшего предпринять эту поездку, и уже на третий день переключились на ружейную охоту. Правда, профессору, человеку тучному и малоподвижному, охота была не так сподручна, как неутомимому и живому Владимирскому, но и ему ничего не оставалось делать.
Много лет преподавал профессор кредитно-финансовое дело в одном из московских институтов, а недавно ушел на пенсию, и теперь в любое время года его можно было встретить в далеких и близких угодьях, куда заносит человека только охотничья страсть.
В числе других необходимых вещей он возил и неизменную записную книжку, куда методично записывал все выдающиеся события и эпизоды путешествий. Насколько мне известно, он свои записи никогда не публиковал. Но, возвратись домой, подробно рассказывал обо всем своей больной жене, которая в прошлом была его спутником во всех охотничьих и рыболовных путешествиях. Яркие рассказы профессора действовали на впечатлительную Марию Николаевну лучше любого лекарства.
Тучность мешала профессору бродить по болотам, и он разработал собственную систему охоты. Высмотрев место на озере, где утки садились на дневку, он строил шалаш на берегу и с утра заваливался туда дремать возле установленного на рогульке ружья, нацеленного в заводинку, окруженную тростниками. Выдержка профессора была удивительна. Он мог спокойно смотреть, как садится утка, и не стрелял до тех пор, пока она сама не попадала на мушку. Так вот, не очень себя утруждая, он приносил к обеду две, три, а иногда и четыре утки.
Владимирский, человек горячий* и в охоте неровный, долго не мог примириться с профессорской «методой».
— Ну, знаешь, батя, тебя на выставке показывать,— возмущенно пожимал он плечами.
— После этого остается поверить, что можно действительно поймать блоху, насыпав ей соли на хвост.
Владимирский обычно брал с собой альбом, краски, кисти, мольберт, раскладной стульчик, но я не помню, чтобы он когда-нибудь привозил в Москву этюды и наброски. Азартный охотник и рыболов, он совершенно забывал о живописи и только на обратном пути в Москву проклинал себя, вспоминая, какие бесценные виды упустил, не сделав даже самых беглых зарисовок.
Увлекшись охотой, профессор и художник предоставили пытать счастье на реке мне, третьему участнику экспедиции.
Рыболов же я необычный. Говорят, что нет человека, который не стал рыболовом, если хоть раз ему удалось вытащить приличную рыбину, «побороться» с ней. Но ко мне это не относится: за пять летних поездок, совершенных в дни отпуска, я не выудил ни одной рыбы весом более ста граммов.
Повидимому, я принадлежу к особой категории любителей. Настоящие охотники и рыбаки с удовольствием берут нас в дальние и трудные поездки именно потому, что мы «ни уха, ни рыла» не смыслим ни в охоте, ни в рыбной ловле.
Зато мы оказываемся незаменимыми поварами и костровыми, отлично разбираемся, как и где разбить палатку, устроить уютный и теплый ночлег. Мы бегаем в сельпо за консервами, готовим уху, держим про запас спички и курево, оттираем песком закопченные кастрюльки, собираем грибы или ягоды.
В этих поездках меня прежде всего привлекало то доброе товарищество, которое, мне кажется, сродни солдатской дружбе.
и близких угодьях, куда заносит человека только охотничья страсть. В числе других необходимых вещей он возил и неизменную записную книжку, куда методично записывал все выдающиеся события и эпизоды путешествий. Насколько мне известно, он свои записи никогда не публиковал. Но, возвратись домой, подробно рассказывал обо всем своей больной жене, которая в прошлом была его спутником во всех охотничьих и рыболовных путешествиях. Яркие рассказы профессора действовали на впечатлительную Марию Николаевну лучше любого лекарства.
Тучность мешала профессору бродить по болотам, и он разработал собственную систему охоты. Высмотрев место на озере, где утки садились на дневку, он строил шалаш на берегу и с утра заваливался туда дремать возле установленного на рогульке ружья, нацеленного в заводинку, окруженную тростниками. Выдержка профессора была удивительна. Он мог спокойно смотреть, как садится утка, и не стрелял до тех пор, пока она сама не попадала на мушку. Так вот, не очень себя утруждая, он приносил к обеду две, три, а иногда и четыре утки.
Владимирский, человек горячий и в охоте неровный, долго не мог примириться с профессорской «методой».
— Ну, знаешь, батя, тебя на выставке показывать,— возмущенно пожимал он плечами.— После этого остается поверить, что можно действительно поймать блоху, насыпав ей соли на хвост.
Владимирский обычно брал с собой альбом, краски, кисти, мольберт, раскладной стульчик, но я не помню, чтобы он когда-нибудь привозил в Москву этюды и наброски. Азартный охотник и рыболов, он совершенно забывал о живописи и только на обратном пути в Москву проклинал себя, вспоминая, какие бесценные виды упустил, не сделав даже самых беглых зарисовок.
Увлекшись охотой, профессор и художник предоставили пытать счастье на реке мне, третьему участнику экспедиции.
Рыболов же я необычный. Говорят, что нет человека, который не стал рыболовом, если хоть раз ему удалось вытащить приличную рыбину, «побороться» с ней. Но ко мне это не относится: за пять летних поездок, совершенных в дни отпуска, я не выудил ни одной рыбы весом более ста граммов.
Повидимому, я принадлежу к особой категории любителей. Настоящие охотники и рыбаки с удовольствием берут нас в дальние и трудные поездки именно потому, что мы «ни уха, ни рыла» не смыслим ни в охоте, ни в рыбной ловле.
Зато мы оказываемся незаменимыми поварами и костровыми, отлично разбираемся, как и где разбить палатку, устроить уютный и теплый ночлег. Мы бегаем в сельпо за консервами, готовим уху, держим про запас спички и курево, оттираем песком закопченные кастрюльки, собираем грибы или ягоды. В этих поездках меня прежде всего привлекало то доброе товарищество, которое, мне кажется, сродни солдатской дружбе.
вами, завялые грибы, собранные мною накануне, раскисшие груши и сливы, которые давно следовало бы выбросить, неаппетитное желтое сало, разные крупы — вот и все, чем я располагал. Из этого, конечно, чудес не сотворишь. Надо было что-то предпринять.
День надвигался жаркий, и к десяти часам солнце накалилось в полную силу. Лень было даже думать, и я решил последовать примеру Пальмы—она спряталась в кустах возле палатки — и устроился в тени, пытаясь прочесть старый номер «Литературной газеты», в который были завернуты зачерствевшие батоны.
Не знаю, сколько я продремал, но проснулся от возни на берегу. Возились мальчишки. Один из них, то и дело отбрасывая прядь со лба, ползал на четвереньках вокруг распластанного на земле бредня, проверяя, нет ли порванных ячеек. Другой, белоголовый малыш, поглаживал грудь и пробовал пальцами ноги воду, не решаясь войти в реку. Помню, что я возмутился: Пальма не проявила никакого интереса к пришельцам и спокойно продолжала спать.
— Далеко? — спросил я, подходя к ребятам. Старший недовольно поднялся и угрюмо осмотрел меня.
— А туда,— неопределенно махнул он рукой, сматывая бредень.
— На озера?
— Ага,— подтвердил младший.— За рыбой. А перевезете на тот бок?
— Перевезу. А что, ловится? — спросил я, подумав, что хорошо бы хоть раз сделать уху из настоящей рыбы.
— Это как ловить,— неохотно ответил старший.— Если с умом,— поймаешь.
— И на удочки ловите? Мальчики переглянулись.
— А на что нам. Бредешок есть.
Что-то было в этих ребятах такое, что я подумал: эти не вернутся без улова.
— А меня возьмете? — спросил я.
— А чего ж? Пойдемте, коли охота.
Я побежал в палатку прихватить с собой ведро для рыбы. Пальма, видя, что я собираюсь уходить, беспокойно забегала возле палатки, умильно заглядывая мне в глаза. Оставаться она не хотела, и мне пришлось привязать ее к веревочному креплению палатки. Конечно, рассчитывать на нее как на сторожа не приходилось, но если она не убежит при виде приближающегося человека, то и человек не осмелится подойти к палатее при виде собаки.
«Сторожем я им не нанимался,— на миг мелькнула обидная мысль о товарищах. Они себе гоняют, где им вздумается, а ты сиди, как привязанный. Ничего не случится, схожу с ребятами и скоро вернусь».
Когда мы сели в лодку и понеслись поперек быстрой реки, Пальма заскулила.
— Взяли бы собаку,— сказал младший мальчик Сашок,— никто у вас ничего не стащит. У нас не такие.
— Пусть стережет,— сказал старший, Петька.
На том берегу, у самой воды, на столбах, точно подвешенный в воздухе, стоял бревенчатый домик бакенщика с антенной на крыше. Наш путь лежал мимо избы.
— Вы куда это? — спросила показавшаяся в дверях девочка. Она была худенькая, и все в ней выражало крайнюю степень любопытства: большие, с мохнатыми ресницами глаза, и острый нос, и чуть оттопыренные уши, и смешные косички, упруго торчащие в стороны, как пружинки.
— Никуда,— буркнул Петька.— Всяким отвечать — время не хватит.
— Бакенщикова дочка, Аленка,— пояснил младший, шагавший рядом со мной.— Сейчас еще привяжется, вот увидите.
— И я пойду с вами,— действительно заявила она и, не дожидаясь согласия, сбежала с крыльца.— Половлю.
— Сейчас как дам,— прошипел Петька,— уйди с глаз.
— Ах так,— как-то зловеще выдавила Аленка.— Вот скажу отцу, как вы бреднем ловите. Он говорит: кого увидишь с бреднем, прямо ко мне беги.
Чтобы не ссориться с въедливой девчонкой, решили взять ее с собой. В первом же озерке Петька и Сашок, ухватившись за бредень и оставив нас с Аленкой караулить трусы и рубахи, стали делать тоню. Они шумно взбалтывали ногами воду, двигались вдоль берега.
— Тяжелый,— остановился Сашок.— Вытаскивай.
— Давай, давай, еще,— командовал Петька.— Не поработаешь, не поймаешь.
В Петьке было что-то от кряжистого мужичка. Он не ради забавы пришел сюда, ему нужна рыба, и терять времени даром он не хотел. Для Сашка эта ловля была развлечением, и выбиваться из сил он не собирался, норовя почаще отдыхать.
У ребят то и дело возникали споры. Петька грозился съездить дружка «по шее за такое отношение». Наконец, они подтащили бредень и выбросили на берег ворох мокрых, коричневых водорослей. Мы с Аленкой бросились его растаскивать, но ничего не нашли.
— Тьфу, чорт,— выругался Петька.— Все ты, кукла,— гневно глянул он на Сашка.
Сашок обиженно сопел: после первой тони он, видно, уже потерял всякий интерес к такой тяжелой ловле.
Солнце сильно припекало затылок. Решив охладиться, я сменил Сашка и полез с Петькой тащить бредень.
Но и наш заход оказался пустым. Потом снова взялся за бредень Сашок. Вода доходила ему до подбородка, попадала в рот. Он пыхтел и отплевывался.
— Замучаешь ребенка,— кричала с берега Аленка.
— Смотри, аж позеленел.
— Не…
— хотел возразить Сашок, но, глотнув воды, замолчал, словно подождал, пока она пройдет в живот.
— Только дух пе-рех…
— Сашок снова хлебнул воды и пустил пузыри.
Я схватился за бредень и подтолкнул Сашка к берегу. Петька, скептически оглядев водоросли, заметил:
— Из этого ухи не сваришь. Пошли.
Он взвалил тяжелый бредень на плечо и упрямо пошел к следующему озеру. Я поражался какому-то злому упорству этого двенадцатилетнего паренька. «Хотя и не везет ему, но, чтобы стать настоящим рыбаком, надо быть вот таким одержимым и сильным, как этот мальчик»,— подумал я. Мы устало плелись за ним, осторожно обходя кочки. За высокой стеной камыша серебристо-зеленым клином тянулось озерко, заваленное разлапистыми корягами.
— Будем руками ловить,— сказал Петька. Он бросил бредень на траву и полез в воду. В воду бросились Сашок и Аленка. Я никогда не видел, как ловят руками, и остался на берегу.
Зайдя по пояс, ребята погружались в воду по самую шею и застывали. Головы, как шары, медленно передвигались на поверхности, приближались к корягам и неторопливо обходили их. Стояла напряженная тишина, головы плавали, глаза горели и вращались, выдавая волнение рыболовов.
— Попалась,— сдержанно сказал Петька.
Под водой шла борьба. Мальчишка выпячивал губы вверх, чтобы не захлебнуться, и сосредоточенно смотрел в одну точку, словно решал в уме трудную задачу.
— Есть,— объявил он и вдруг встал из воды, которая едва закрывала ему живот, а в руках, трепеща и изгибаясь блестел полосатый окунь.
Тут-то меня, что называется, подхватило и понесло. Я зашагал по илистому вязкому дну, чуть дальше от берега пошла упругая цепкая трава, ноги путались в ней. У коряги я с азартом погрузился в воду, и что-то сразу полоснуло меня по руке, точно через нее пропустили ток. Но я быстро пришел в себя и снова стал шарить.
— Тюкнула,— завопил рядом Сашок, выхватывая руки из воды, точно ужаленный — акула, с места не сойти. Вот такая — он немножко развел руки, потом подумал и развел их шире.
— Так вот между ног и ушла…
— Ой, мальчики, держу линя,— задыхалась от волнения Аленка.— Так и крутится окаянный, так и крутится…— Она выбросила на берег мокрый ворох травы и кинулась вслед, звучно шлепая по воде.
Наконец, и я схватил рукой что-то живое и мягкое. Едва дыша, подгреб рукой траву и вместе с ней выташил почти задушенного линя. На моем лице, видимо, так непосредственно отражался восторг, что ребята заулыбались.
Рыба, слепая во взмученной воде, толкалась в ноги, забивалась в водоросли, там теряла подвижность и затаивалась. Оставалось только зажать ее у жабер и выбросить на берег. После того как я выбросил несколько окуней, двух линей и карася, Петька проникся ко мне доверием.
— Вы линя гладьте по животу, он сразу и успокоится,— наставлял меня рыбак.
— Линь — рыба смирная.
Вот смотрите,— показывал он, вытаскивая охапку водяной сосенки. И, пока с нее стекала мутная зеленая жижа, он осторожно разворачивал охапку, и внутри ее виднелась темная спинка линя.
Мы бороздили озеро, сталкиваясь лбами, разбредались и снова сближались. Петька ловил молча, в его движениях чувствовались опыт и хватка. Сашок суетился, подбегал к каждому, кто вытаскивал рыбу, и пристраивался рядом. Аленка ловила в стороне.
Растрепанная льняная головка ее с сияющими серыми глазами торчала среди водяных лопухов и острых ножей телореза, как огромная кувшинка. Когда же мошкара клубками носилась над водой, залепляла лицо и набивалась в носы, мы окунались, а высунув головы, переглядывались, как заговорщики.
Но вот донесся далекий выстрел, и до сознания смутно дошло, что Шарапов и Владимирский приближаются к стану.
Вдруг я увидел собаку. Пальма металась по берегу, волоча обрывок веревки на шее, ступая передними лапами в воду, она тянулась ко мне, нетерпеливо повизгивая, а я не знал, что с ней делать — отколотить или приласкать. Оставить палатку и трусливо сбежать с поста — было мелкое предательство. Но перебраться вплавь через Припять, обойти несколько озер и все-таки найти меня — в этом было что-то трогательное…
Уже вечерело, когда мы возвращались. Сгущались краски в небе, солнце, наливаясь малиновым цветом, спускалось к лесу. Вечерняя прохлада ложилась над широкой поймой реки. Подобревший Петька размахивал перед Пальмой окуневой снизкой, а Сашок подносил к уху Аленки противогазную сумку, набитую рыбой, и спрашивал:
— Слышишь, шепчутся? А сейчас мяукать будут.
И верно: из сумки раздавалось жалобное кошачье мяуканье. Это вьюны, засыпая, издавали такие странные звуки…
Сколько я ни уговаривал ребят остаться, чтобы вместе повечерять, они отказывались.
— Мы уж лучше завтра,— пообешал Петька,— а то дома заругаются.
Оставшись один, я, несмотря на усталость, взялся за костер. И надо же было так случиться, что профессор и художник пришли с охоты без единой утки. Владимирский мрачно бросил к моим ногам убитую цаплю:
— Верь этим болтунам,— пробурчал он,— хоть бы чирок просвистел.
Профессор, кряхтя и потирая поясницу, завалился у костра, и сразу же под боком у него устроилась Пальма.
— Чем-то нас сегодня покормят,— неуверенно, задумчиво спросил он, следя за мной глазами.— Да, не повезло, знаете… А есть чертовски хочется.
Я торжественно вынес из палатки закутанную в бумагу и в одеяло кастрюлю и очень эффектно поднес ее к костру. Впечатление, как говорится, превзошло все ожидания.
— Н-да, бывает,— наслаждаясь, чмокал профессор, обсасывая окуневую голову.— Редко, но бывает. Позвольте, дорогой, записать кое-какие подробности из вашего рассказа. Моей Марии Николаевне это будет весьма любопытно.
Пальма, с раздавшимися после еды боками, тяжело и довольно вздыхала и грустно смотрела на огонь костра.
— Это не ловля,— возмущался Владимирский, жадно доедая остатки ухи. — Брать беззащитную рыбу руками, это, знаете, свинство. Нет, ты повозись с рыбой, возьми ее в честном поединке, так сказать, в равном бою, тогда и хвались… Впрочем, уха из нее не менее вкусная, честное слово.
Мне было приятно смотреть, как рядом росла горка из рыбьих косточек. «Хвалите, хвалите,— думал я,— но завтра кто-нибудь из вас должен будет остаться с Пальмой караулить палатку. С меня, что называется, хватит». Я плохо спал в эту ночь: мне страстно хотелось, чтобы скорее наступило утро. Может быть, тогда-то впервые и проснулся во мне рыболов.
