Тимофей и браконьеры
Дождь прошел быстро. Мрачная туча сизым крылом пронеслась над рекой, взрябила воду, хлестнула холодными струями по листве кустарника и крыше сторожки, напугала уток в старице Тёши, но ничего страшного не сделала: пошумела и умчалась. А солнце выглянуло из-за леса, брызнуло на землю медью лучей и спокойна засияло, точно заулыбалось. Тимофей отодвинул половинку рамы, высунул наружу голову и завертел ею по сторонам. Затем снова захлопнул окошко и обернулся ко мне.
— Гож денек будет, Лександрыч, порыбачим на славу… Я тебе такие заводи покажу, где щука на спиних твой сама будет прыгать. Вот увидишь, право слово, сама прыгнет…
Не знаю, как будет насчет щук, а вот утро действительно замечательное. Старица Тёши, которую весной колхозники отгородили с обеих сторон плотинами, густо обросла красноталом и ольхой. Заросли мягко очерчивают оба берега, играют темно-зеленой и светло-серой листвой. Солнечные лучи падают на морщинистую от ветра поверхность пруда косыми длинными пятнами, точно вода сплошь усыпана лепестками подсолнуха. Воздух свеж, чуть припахивает осокой и дымком от разведенного Тимофеем костра.
— Лександрыч, подь сюда! — окликнул меня Тимофей, и его голос гулко прокатился над водой.
Потягиваясь и зевая, я подошел к костру.
— Слышь, Лександрыч, погляди-ка за ушицей, а я пойду в садки гляну. Надо бы подкормку дать моим мальцам…
Но и мне захотелось посмотреть, как подкармливает Тимофей вверенную ему рыбью молодь. Мы быстренько повесили котелок с рыбой над огнем и спустились к берегу старицы.
Метрах в пятидесяти от сторожки, с берега к середине пруда были протянуты дощатые мостки на сваях. В конце мостков вбитые в дно и переплетенные лозняком колья образовали нечто вроде четырехугольного ящика. С одной стороны его был проделан проход для мальков. В эту закрытую бухточку в определенное время суток — утром и вечером — Тимофей засыпал сухую подкормку.
Мальки зеркального карпа привыкли за лето собираться здесь во множестве и жадно хватали обсевки ржи, крошки хлеба, каши и прочих отходов. Рыбья молодь, по словам рыбовода, росла не по дням, а по часам. Выпущенные весной, крохотные малявки теперь, в конце августа, выросли уже до шестисот-восьмисот граммов.
— А сперва, не поверишь, Лександрыч, никак не мог я приучить их кормиться вовремя,— пожаловался Тимофей.
— А без подкормки, слышь, им туго бы пришлось. Здесь их чуть не мильён. На всех разве хватит природного корму? И знаешь, что я сделал, чтоб мальков созывать? Ни в жизнь не отгадаешь!
Мой приятель хитро скосил коричневые, с желтоватыми белками глаза, сморщил нос и хохотнул, радуясь, что сумел озадачить меня. Я как ни старался, не мог придумать, чем можно рыбу «созвать» к садку. Не на рожке же играть! Рыбы— не коровы…
— А вот глянь-ка сюда…— ткнул Тимофей большим пальцем в подобие шкафчика, пристроенного у конца мостков. Шкафчик был заперт на замок. Тимофей с важным видом, не торопясь, достал из кармана гимнастерки ключик, отпер замок и открыл дверцу.
Я от удивления и рот раскрыл.
— Что у тебя тут, часовня что ли?
И правда, в шкафчике висел небольшой бронзовый колокол Тимофей расхохотался на всю старицу. От смеха у него заслезились глаза. Он выжал слезинки кулаком, взвизгнул от удовольствия и стал дергать за короткую веревку, привязанную к языку колокола.
— Дин-дон, дин-дон, дин-н-дон-н-н…— понеслось над прудом.
И почти сейчас же вода в огороженном садке заволновалась, забурлила. С удивлением видел я, как все сильнее закипала она от бесчисленного множества рыб, устремившихся в садок со всех концов старицы.
— Их ты! Знай наших! — в последний раз звякнул Тимофей в колокол и стал сыпать из мешка подкормку.— Вот, Лександрыч, как я их приучил. Рефлекс, слышь, выработал… Слыхал, что такое рефлекс?
Я не отрываясь смотрел в садок, видел, как выскакивали на поверхность жирные толстые карпы, хватали крошки и зерна ржи, вырывали пищу друг у друга, дрались, глянцевито сверкали на солнце зеркальными круглыми чешуйками на боках…
— Ну, Тимофей, удивил! — с искренним восхищением сказал я.
— Такое не всякая голова придумает!
Тимофей как-то вдруг смутился, неловко свернул опорожненный мешок и сунул его под мышку. Потом доверчиво посмотрел на меня и сказал:
— Слышь, Лександрыч, ты не думай, что я хвастаюсь… Это ведь не я придумал-то…
— Кто же?
— Книжку я прочел добрую… Про рефлексы там писано… Был, слышь ты, академик, ученый, Павлов прозывался…
Так вот он там у собак этот самый рефлекс звонком вырабатывал, а я, слышь, подумал, что и рыб не хуже можно так-то приучить. Они ведь, рыбы-то, тоже понятливые — и слышут, и видят здорово. Ну и решил я испробовать. Один колоколец на складе выпросил, пристроил возле садка, стал приманивать. Чай, недель шесть бился, а все-таки дошло до них. Видал, как теперича собираются? Прямо лётом летят, а шкапчик — это чтобы озорства какого не было от ребятишек, запираю я его…
Тимофей умолк, запер шкафчик и направился к берегу. Уха уже сварилась. Мы устроились в холодке у бревенчатой стены сторожки и заработали ложками. Мой товарищ звучно, с придыханием схлебал уху, с упоением дул на обжигающие куски рыбы— видимо большего удовольствия для него в эту минуту не могло быть.
Надо сказать, что со дня своего назначения «заведующим рыбной фермой», как он себя называл теперь, Тимофей заметно изменился. Он как-то подобрался, даже одевался теперь аккуратнее и чище и не со всяким соглашался пойти на охоту или рыбную ловлю> как бывало прежде, когда за даровое угощение и стакан водки мог бросить все — свои и колхозные дела — и неделями служить проводником для городских охотников. Тимофей, чувствуя себя «при настоящем деле», как он выражался, стал серьезным и по-хорошему любопытным. Он с удивительным упорством рылся в книгах, отыскивая все, что касалось рыбоводства, и стал частым посетителем сельской и школьной библиотек.
Закончив завтрак, мы собрали рыболовные снасти, и Тимофеи повел меня куда-то вдоль берега разлившейся на два-три километра старицы Тёши.
Село окончательно проснулось. На машинном дворе затарахтели моторами тракторы, послышался натужный рев автомобилей, проносившихся по шоссе в сторону Теплого стана, на луговине и в низинах по берегам реки загомонили крикливые гусиные стада.
Становилось жарко. Солнце уже не цеплялось за острые вершины елового бора за Тёшей, а крупным яичным желтком показывалось из-за прозрачных облаков. Вода в старице сплошь покрылась кругами и пузырьками — играла рыба. Но Тимофей вел меня подальше от соблазнительного места, точно опасаясь, что я не утерплю и попрошу разрешения поудить в рыбном пруду. Может, потому он и расхваливал мой спиннинг.
— Добрая снасть, ишь, до чего хитра! Железная рыбка, а, как живая, блестит в воде… Как тут щуке иль голавлю не обмануться. А карп-то, он ведь на блесну не ловится, ни в жизнь не пойдет… И забросить далеко можно, аж на сотню метров. Это здорово! Такую рыбину можно вытянуть, что куда там карпишке фунта на два… Этим спинихом за утро можно пуда два щук нахлестать… А карп только что на хлеб да на червя мастак…
Прозрачная хитрость Тимофея развеселила меня. Я рассмеялся и сказал, что не собираюсь просить у него разрешения для ловли карпов.
Тимофей покраснел, опустил голову и отстал от меня на шаг. Потом догнал и сказал:
— Ты, Лександрыч, не обижайся, ладноть? Ведь карпы-то не мои, общественные… Ежели и ты, и я, и еще кто-нето хоть по две рыбины вытащит, так и то какой урон! Он, карп-то, в магазине по девяти рублей за кило продается. Значит, ты на двадцать почти, да я, да другой — вот те и несколько десятков целковых из колхозного кармана — фьють! Нешто это можно?
Тимофей ожесточился, задымил трубкой, сплюнул и зло заговорил:
— Я вот и то последний месяц вовсе не сплю. Все с браконьерами бьюсь.
Разов пять за лето замечал лодки в старице, двоих воров поймал. Оштрафовали их, да не отучили, видать, снова пытаются карпов ловить. А вот один зловредный паразит, так тот и по сей день мне кровь портит непойманный. Завхоз это школьный, Ванька Маслов… Ну, лютый ворюга! До се поймать не могу, а знаю, что он моими карпами всю семью кормит. И что ты будешь делать? Ведь споймал я его однажды, да только он отвертелся, кривоносый жулик…
Правду я говорю, Лександрыч, ты ведь его знаешь? Истинный бог, жулик он…
Я представил себе завхоза школы Маслова Ивана Ивановича, высокого, сутулого, с грубым, точно вырубленным из дерева, загорелым лицом, с нагловатыми глазами пройдохи. Жох человек — одно слово. Он был из тех людей, что всегда умеют с помощью различных махинации достать доски, гвозди или железо для ремонта, вывезти сверх наряда дрова для школы, не обидев и себя. Такие люди подчас слывут незаменимыми на хозяйственных должностях, их терпят, иногда благодарят, а иное начальство чуть ли не боготворит их.
Маслов работал в школе завхозом уже больше пяти лет, необходимость заставляла директора держать его и сквозь пальцы смотреть на его проделки и бесчестные махинации. Да, кстати, из всех неприятностей Маслов умел выходить сухим, и невозможно было уличить его в жульничестве или нечестном отношении к государственному имуществу. Всегда у него в отчетности был порядок, недостач не наблюдалось.
Маслов примечателен был еще и тем, что слыл заядлым охотником и рыболовом, хотя и в этих занятиях пользовался дурной славой. Не для него были установлены сроки охоты, не для него налагался запрет на рыбную ловлю хищническими снастями, и он широко пользовался богатством лесов и вод, но не было еще случая, чтобы органы рыбнадзора или охотинспекторы сумели застать его на месте преступления. Когда на селе создали ферму по разведению зеркального карпа, Маслов воспринял это, как манну небесную.
— Понимаешь, Лександрыч, он, этот браконьер, все больше под утро действует, когда поневоле задремлется. Пялишь, пялишь всю ночь глаза на воду, аж черти станут мерещиться. Под утро глядь и заснул. Тут он и появляется. Выплывает на лодке поближе к садку, приманку рассыпает и давай удочкой карпов выхватывать. Они ведь почти что ручные, видят, дураки, катышок хлеба али горошину и — хвать! Не успеют опомниться, как уж бьются о дно лодки, бедолаги. А Маслов себе дёрг да дёрг. Пустых поклевок не бывает.
А чуть зазорит на востоке, он, как духовой, сразу рассвет чует и алё восвояси. Проснусь я поутру, похожу по бережку — вроде бы все в порядке, никого не видать, и вода спокойная. А он днем встретится в селе — смеется, паразит. «Жирны,— говорит,— карпы, ах, как жирны!» А рыбу — ее нешто сочтешь в воде? Поди узнай, сколько там ее выловили…
Трубка Тимофея засипела, задымила еще гуще, из нее даже искры посыпались. Рыбовод спал с лица и почернел от расстройства. — Нет, я все одно словлю проклятого живоглота. Я теперича знаю, как его взять прямо с уловом. В тот раз, признаться, по моей вине дело сорвалось, а то бы крышка ему была… Недели, чай, три назад это было. Так же вот отправился я в ночь сторожить свое хозяйство. Ночь была теплая, до двенадцати часов темень — хоть глаз выколи, а опосля должна была луна взойти. Я все курил и курил, чтобы не заснуть, да разные случаи на рыбалке себе представлял. В темноте ничего я не видел, зато прислушивался, не стукнет ли весло по борту лодки, не плеснет ли вода… Да нет, ничего, все тихо было…
А ночка такая славная, обнимает тебя всего, будто мягкими ладошками оглаживает, а звезды в вышине то угаснут, то зажгутся и будто все подмаргивают; будто все спросить хотят: «Как, мол, Тимофей, живется-можется?» И от этой ласки дрёма берет — спасу нет. Я было прикорнул уже на завалинке у сторожки, да спасибо тут луна стала подниматься. Сперва, как тыква, желтая и сплюснутая, а потом поменьше сделалась, по небу поползла и зачала звезды гасить. Тут посветлее и веселее как-то стало. Я опять закурил и слез с завалинки. По бережку прошелся, поглядел.
И тут, мать честная, ровно меня кто по башке колом огрел. Гляжу — батюшки! Аккурат посреди пруда что-то чернеется и шевелится. Пригляделся повнимательней — лодка! А в ней рыбак сидит и все что-то руками размахивает. Разозлился я — страсть как. Проглядел, хромой черт — это я себя ругаю. А браконьер — вон он, уж, чай, не одного карпа выудил.
Подхватился я и прыг в свою душегубку. Выплыл на середину— и к чужой лодке. А браконьер, знать, заметил меня, задергался туды-сюды и веслами застучал. Вижу— удирает.
— Стой, стой! — кричу, а он только шибче веслами поддает, брызги аж в сторону летят. Ну, от меня на воде разве уйдешь? Догнал я вора у самого берега, во-он там, где ольховник к реке подступает. Уцепил багром за корму, не отпускаю, а он, ровно в ём силы, как у коня, и сам плывет, и мою душегубку тащит.
— Не уйдешь, не уйдешь! Кто таков, а ну, бросай весла, а то по башке веслом огрею! — скомандовал я браконьеру. Тот послушался, бросил весла, ко мне обернулся.
Ага! Я его сразу признал — он, Ванька Маслов, попался теперича!
— А ну,— говорю,— приставай к берегу, кажи, сколь карпов натаскал!
— А Ванька ровно бешеный стал.
— Не подходи, убью! — прошипел и веслом замахнулся. Только я не испугался, этим меня не возьмешь, потому я при общественном деле нахожусь и за правду стою.
Подтолкнул я лодку к берегу, сам выскочил и дернул багор. Ванька не ожидал, что лодка кувырнется, и свалился в воду. Покуда он на берег выбирался, я шасть в его лодку — и аж слеза меня прошибла. Ну, поверишь ли, самых что ни на есть отборных карпов, ворюга, выудил! Славные такие, как поросята, блестят под луной, будто серебряные, и рты пораззевали…
— Ва-а-анька-аа, подлец ты, подлец! Ну что ты сколь молодняка сгубил? Какую поруху колхозу сделал! Расстрелять тебя мало, паразита! Рыбам скормить, окаянный!
А Ванька Маслов вылез на берег и стал грозиться мне.
— Ежели заберешь рыбу и никому не скажешь — живи, хрен с тобой. А выдашь — порешу как-нибудь… подкараулю на охоте… Там будто нечаянно… Запомни!
Глаза у него совсем на лоб вылезли от злобы, а кривой нос так и дергается, ровно у волка…
— Скажу, всем скажу про твои дела и акт составлю! — не испугался я.
— Поехали в село, к милиционеру пойдем…
— Я те пойду,— шипит,— ты что, не знаешь меня? Меня ни одна собака не тронет, а твой милиционер мне — тьфу!
Плюнул, гад, да еще ногой растер. Ну, перепираться я с ним больше не стал. Вскочил в его лодку, оттолкнулся от берега и свою душегубку поволок. Ванька забегал, заорал:
— Отдай, Тимошка, лодку, отдай, хромой черт!
А я все гребу да гребу, чтобы скорей до сторожки доплыть и к милиционеру сбегать. И не знаю, что уж там Ванька стал делать, не до того мне было.
Ну, через полчаса так пригнал я к берегу, причалил лодки у сторожки. Покеда рыбу из лодки в садки перетаскал,— оживут они, карпы-то, живучая рыба, их надоть только поскорее в воду пустить,— пока собрался, глядь — уж светает. Оставил я лодки на берегу и снасть Ванькину там же, побежал к участковому Степану Кузьмичу. Разбудил его, говорю, так и так, мол, браконьера словил, лодку и удочки отобрал, у меня они теперича. Пиши акт> говорю, а я подписуюсь…
Не в духе, видно, Кузьмич был, потому что я его спозаранку поднял.
— Черт тебя, Тимофей Иваныч, носит,— ругается,— не могу я акт составлять, надо на месте преступления это делать, чтоб, значит, улики были. А так — не могу…
— Да побежим,— говорю,— к Маслову скорей, он, чай, и да се мокрый, в чешуе весь. Застанем как миленького. Дело-то общественное, Степан Кузьмич, колхозу урон!
Участковый подумал, пошевелил рыжими усами, стал форму свою натягивать.
— Ладно,— говорит,— коли дело общественное, надо службу справлять…
И пошли мы…
Изба у Ваньки Маслова пятистенная, огромадная, видно, что не на честные денежки сгрохал… Ну, да ладно, не за тем пришли…
И вот входим мы на крыльцо, Степан Кузьмич, как, значит, представитель власти, в дверь постучал, китель свой одернул и усы на стороны развел. Открывает сама Маслиха, хозяйка, стало быть.
— Дома хозяин? — спрашиваем.
Она подозрительно так-от посмотрела на меня, ровно обожгла глазами, губы поджала.
— Дома,— говорит,— а где же ему по ночам быть? Не парень, чай, за девками стрелять…
— Ну ты, Никитишна, извиняй, а только мы к нему по серьезному делу. Давай веди. Где он там?
— Да спит он, чего в такую рань будить? Неймется вам, окаянным, по утрам бродите! — заругалась Ванькина жена, но мы и слушать не стали.
— Ладно, ладно, Никитишна,— сказал Степан Кузьмич,— дело не простое, акт сейчас составлять будем, ежели уличим.
Вошли мы на кухню— нет никого, заглянули в переднюю — спит Ванька в постели, одеяло до носа натянул и ажхрап на весь дом.
— Гражданин Маслов, вставайте! — стал его будить участковый, а Ванька пуще прежнего храпит да еще носом своим кривым засвистел. Ну, вижу же, что притворяется, паразит! Сдернул я с него одеяло.
— Вставай, браконьер, не прикидывайся! Он глаза открыл, протер их и удивляется.
— Чего это как рано будите? Аль выпивку принесли?
— Будет тебе выпивка! — говорю.
— Акт пришли составлять.
— Какой акт? — вытаращил глаза Маслов.
— Что за чудеса такие?
— Насчет незаконной ловли рыбы в пруду колхозной рыбной фермы акт… Признаете ли вы себя виновным? — строго спрашивает Степан Кузьмич, а сам уж тетрадку и карандаш из портфеля достал.
— Да вы что, аль белены объелись? Какая рыбная ловля? Какой пруд? Да я тама уж полгода не бывал! Это все Тимошка, хромой болван, выдумал! Чего ты врешь, Тимошка? Да ведь я с вечера как залег, так и проспал. Видишь, совсем раздетый лежу?
Маслов разорался, на подштанники показывает, а глаза у него — ну, прямо издеваются, вылупились на меня — свят, как бог…
Вижу, Степан Кузьмич задумался, стал усы теребить. Подозвал хозяйку.
— А ну, Никитишна, всю правду скажи. Полную ночь твой муж спал дома или отлучался куда?
— Вот те хрест, никуда не отлучался, всю ночь продрых, как боров. С курами завалился…— забожилась Ванькина жена, а я ижно растерялся. Мы ведь один на один были — поди докажи, что споимал браконьера!
— А лодка, а снасти твои где?— догадался я спросить.
— Вот, Степан Кузьмич, теперича он не отвертится. Лодку я у него и удочки конфисковал! Пусть покажет, где они!
Ванька только ухмыльнулся.
— Да где ж им быть, как не на берегу Тёши? Лодка к колу привязана, а удочки у меня, чай, годов пять не бывало. Поглядите, позадь огорода лодка моя…
Заставили мы его одеться, вышли за огород на берег речки. И тут… Что за диво? И вправду лодка Ванькинана берег вытащена и к колу привязана. И чистая такая, никакой тебе чешуи там…
— Ну что, Степан Кузьмич, убедились в моей невиновности?— лебезит Ванька.
А участковый серьезный стал, бумагу и карандаш в портфель спрятал и мне же еще выговаривает:
— Не дело,— говорит,— честных людей оскорблять подозрениями. За это тоже на суд можно подать. Учтите это, гражданин Лапин.
Я прямо затрясся от досады. Как же это так? Ведь я же сам Ваньку споймал! Провалиться мне на этом месте, ежели вру! Но Кузьмич и слушать больше не захотел. Надвинул фуражку на глаза, в усы фыркнул и пошел в село. Ванька позадь его спины кукиш мне показал и побежал вслед за милиционером.
— Раз я вполне честный, не зайдете ли, Степан Кузьмич, ко мне на чаек? Вижу, справедливый вы человек, а Тимошка— известный болван, чай, с перепугу спутал меня с кем-нето…
Ушли они. А я к себе в сторожку подался, и ровно солнышко для меня закатилось. Все думаю, каким манером Ванька меня обставить сумел? Когда он успел домой прибежать, лодку к огороду пригнать и спать улечься?
Пришел я к старице, а у сторожки и впрямь лодки Ванькиной нет… И следов никаких… Так и сорвалось у меня тогда. А не сплоховал бы насчет лодки, тогда ни в жизнь не отвертеться бы браконьеру треклятому!
Тимофей удрученно умолк и полез в кусты. Я последовал за ним. Вскоре мы очутились на берегу тихой заводи, заросшей тростником, осокой и стеблями рогоза. Заводь была большая, посреди нее вода чистая, а на воде нет-нет, да и появлялись всплески крупной рыбы.
— Играет щука… Вот тут и кидай, ладно будет,— сказал Тимофей и присел на бережок. Пока я складывал спиннинг и прилаживал катушку, он сидел и курил. Но молчать долго не смог. Вынул изо рта трубку, пошлепал толстыми губами, сплюнул под ноги.
— И вот поди ж ты,— громко сказал он, продолжая, видимо, неотвязную мысль.
— Везет таким вот людям, как Ванька Маслов, и ничего-то им не делается…
Попробуй споймай его да осуди… А он тебя во всякое время в дураках оставит. И что же, Лександрыч, выходит? Пишут, пишут в книжках разных да газетах про браконьеров, ругают их во все корки, борьба, говорят, ведется с ими, а ведь мало всего этого! Чего-тоне хватает тут. Живуч браконьер, а судят его совсем несерьезно, вроде как бы за ребячьи шалости. А браконьерство не шалость, -не-е-ет!
Браконьерство — это большущий вред обществу, это как все одно атомная бомба для человека, так и браконьер для природы. Бомба всех подряд сжигает, а этот вражина все подряд уничтожает… Не-е-ет, — затряс Тимофей головой, точно отбиваясь от назойливых слепней.— Я все одно доберусь до него. Я его споймаю, споймаю, погодь только!
Конечно, щуки сами на спиннинг не прыгали, но все же, сделав два-три пустых заброса, я сначала вывел солидного щуренка, а потом пошло и пошло.
Тимофей увлекся интересной охотой за хищниками и, казалось, на время позабыл неприятности и огорчения. Он повеселел, оживился и несколько суетливо помогал вываживать щук.
Славно мы порыбачили в то чудесное утро на Тёше..