Увлекательная ловля сазана
Рыбалка была на редкость бесцветной. После ночи и утренней зари на кукане буйствовал один-разъединственный сазанчик, а в садке деловито рассовали головы по ячеям десятка полтора плотиц. Малыши соблазнились насадкой не в добрый час.
Обычно мы бережно снимали их с крючка и отпускали. При этом мы прокатывались по адресу прошлогодних рыболовов, которым и такая мелюзга казалась добычей «куда с добром».
Эти три нивесть откуда взявшиеся человека для меня и Бориса у которого на днях намечается иммиграция в канаду навсегда остались образцами хвастливости и никчемности.
Среди рыболовов есть такая категория — неудачники. Эти люди собираются на рыбалку с трепетом. Ни одной возможности не упустят они, чтобы посидеть лишний раз на берегу. Они уверены, что именно этот выезд и будет тем самым долгожданным, с которого им начнет везти.
На рыбалку они захватывают самоновейшие снасти, во время лова действуют строго по правилам, которые вычитали в рыболовных руководствах. Но, увы, им не везет! Смотришь, какой-нибудь мальчонка, у которого и снасти-то — единственный крючок, вытащит либо приличного язька, либо солидного окуня.
А наш бедалага на весь свой громоздкий скарб поймает полдесятка ершишек либо плотиц с палец. Не берет у него, и баста!
Однако неудачник не сдается. Он без устали меняет насадки, пересаживается на места, где на его глазах накануне ловили отменную рыбу. Дождь сечет его, продувают насквозь ветры, но он не уходит. Он думает: «А вдруг как раз сегодня!»
Мне такие люди дороги особенно. Дороги своей одержимостью, неистовой любовью к воде, солнышку, шелестящим и осыпающимся листьям — ко всему, что определяется одним словом — природа. Неудачник любит прихвастнуть.
Но, честное слово, он заслужил на это право, ибо в душе он спортсмен истинный, неудержимый, замечательный. А то, что ему не везет… разве виноват он в этом? Просто он не пользуется ответной любовью. Но, я думаю, вы согласитесь, что смеяться над человеком, верным своему единственному чувству, нельзя.
С неудачниками ни в коем случае нельзя смешивать обыкновенных бахвалов, людей на реке случайных и временных. Эти не любят красот природы, не понимают, не чувствуют их. Проштудировав десяток рыболовных книг, бахвалы уже перестают разговаривать и спорить о рыбалке.
Они изрекают истины. Разбуди такого ночью, он не задумываясь расскажет тебе, что зимой добычлива рыбалка на мормыша и мотыля, что язь хорошо идет на пареный горох и т. д. А вот насадить на крючок того же мормыша он не сумеет, готовя горох, непременно перепарит его. Бахвал уверен, что для него у реки нет загадок и достаточно появиться на берегу, чтобы быть с рыбой.
Вам, вероятно, приходилось слышать ходячую шутку:
— Рыболова я и в бане узнаю. У него на предплечье синяк.
— Почему?
— Это он ребром ладони набивает, показывает, какой величины рыбу поймал.
Так вот, если встретится вам в бане человек с синяком, знайте: он не рыболов, он «прошлогодний»…
Поначалу, когда они только приехали в наше Никольское, мы отдежурили у бабки Дашиного дома, который был своеобразной частной гостиницей, целое утро. В этом доме за неимением в селе гостиницы останавливались все заезжие. Доход от постояльцев целиком шел в бабкин карман.
Однажды ее пригласили в сельсовет и пригрозили «обложить налогом за обдираловку». Бабка ответила, что никого не обдирает, а берет плату по-божески. Председатель возразил, что и по-божески не положено, потому что живем мы при советской власти и частному капиталу—смерть. В ответ бабка стала кричать, что смертью ее пугать нечего, а что касается законов, то она их не хуже председателя знает.
— Вот они где, эти законы,— бабка вытащила из-за пазух? оставленную ей заезжим лектором брошюру «Происхождение жи> ни на земле» и торжествующе пропела: — Все они, ми-илай, здесь описаны, законы-то. Кто откуда произошел и вообче. Если надо, не хуже твоего разберемся.
Убедила ли председателя брошюра или он подумал, что если не у бабки, то где тогда размещать приезжих, но разговор о налоге больше не возобновлялся, и все осталось по-прежнему.
Мы с Борисом все каникулы проводили на реке и не интересовались приезжими. Но этими троими нельзя было не заинтересоваться. Явились они к нам в конце июня, в пору мертвого бесклевья: сазан болел после икромета, щука и окунь, пресытившись весенним жором, не брали даже пескарей и уклеек. Днями над рекой висело волокнистое марево, сильно и горько пахло полынью, анисом и высыхающей землей.
В безоблачном небе одиноко висело солнце. Устав глядеть на неподвижные, словно впаянные в воду, поплавки, мы ложились навзничь и, щурясь, смотрели на солнце. Око начинало искриться, приплясывать, и нам казалось, что мы видим его движение. К ночи, расслабнув от жары и бесклевья, мы возвращались домой. Шли мы, как правило, задами: для обойденного судьбой рыболова нет горше услышать ехидный вопрос встречного:
— Удить удим, а ись чего будем?
И вот на пути от реки к селу, как раз в том месте, где наша тропка выходила на проселок, мы нос к носу столкнулись с теми тремя. Мы не обратили на них особого внимания: люди как люди. За плечами рюкзаки, в руках палки не палки, трубки не трубки — не разберешь. У них своя дорога, у нас — своя. Однако, опасаясь вопроса насчет уженья и потребления, мы, не сговариваясь, замедлили шаги. Но маневр не удался. Путники тоже приостановились, и тот из них, что шел последним, безучастно спросил:
— Ну, рыболовы, как оно, рыбка-то?
В ответ Борис погремел комелем удилища по пустому ведерку. Тоскливый жестяной звон прозвучал как извинение. Был этот звон чужеродным в тиши задремывающей степи. Словно почувствовав это, гневно стрекотнули пыльные придорожные кузнечики, а во ржи часто и беспокойно запел перепел.
— Значит, пусто? — подытожил спрашивающий.— Печально, печально.
— А почему печально? — вмешался его спутник, коротконогий толстячок в огромной островерхой панаме.
— Будто бы ты ожидал чего-нибудь другого! Разве это рыбаки? Это же мальчики! Здесь рыба есть, это говорю вам я, Семен Лаптев, а не какой-нибудь мальчишка.
— Верно, рыба есть,— угрюмо согласился Борис,— только сейчас не время ей. А что мальчики,— пускай взрослые с наше-то наловят.
Мы с Борисом выросли на реке и с семи лет (вот уже шестой год!) не расставались с удочкой. Повадки здешней рыбы мы знали отлично. На десяток километров в округе мы могли назвать любое рыбное место и даже сказать, кто сколько и на какой коряге оставил за последние годы крючков. За махорку, которую мы таскали у отцов, нас учил удить рыбу нелюдимый пасечник дед Фотьян. Дед был безбожно скуп и ленив, но рыболовов равных ему не было.
И это мирило нас с тем, что он вдруг вторично начинал требовать махорку, которую мы ему только что отдали, и с тем, что от поселка до реки всю тяжелейшую снасть приходилось перетаскивать нам. На ловле дед ничего не объяснял, мы должны были следить за ним и, как он говорил, «разуметь». Если мы что-то делали не так, он начинал пыхтеть и иногда отвешивал тяжелую затрещину, чтобы «мозга к нужному месту прилила».
Дед умер полтора года назад. Мы с Борисом стали обладателями снастей, о которых только могли мечтать. Лески у деда были граненого конского волоса, «мушки» легко вводили в заблуждение хитрых тупорылых голавлей. Этому богатству завидовали в деревне все. И богатству, и тому, что дед научил нас расчетливо им пользоваться.
Так было. Но совсем не следовало Борису соваться. Его оскорбленное достоинство рыболова выглядело хвастовством. Лаптев восторженно ударил себя по бокам и возвысил голос:
— Он мне говорит: взрослые… Откуда здесь взрослые? А если вдесь и есть взрослые, то откуда они знают настоящую рыбную ловлю?
Нет, вы скажите мне, откуда? Может быть, они уже пользуются блеснами «спиннер» или «канадская» или изобрели свою безынерционную катушку? Взрослые… Что слышали ваши взрослые о спиннинге? На спиннинг не поймаешь только в водопроводе… Но если в реке есть рыба…
— Есть рыба,— повторил Борис, шумно вздохнул и прочертил большим пальцем ноги длинный след на пыли.
— Только не время ей, не берет.
Возражал Борис из принципа: его, как и меня, сразило упоминание о спиннинге. Об этой снасти, только входившей в обиход рыболова, часто писали в «Красном спорте». Само звучное слово «спиннинг» вмещало в себя и помрачительные уловы и еще более помрачительные рыбьи размеры.
До села шли в установившемся порядке — впереди они, сзади Борис и я. Борис нес пустое ведро, словно хрупкий колокол, стесняясь лишний раз громыхнуть. Я думал о том, что в руках у незнакомцев скорее всего загадочные спиннинги, против которых не устоят сытые щуки и окуни.
Мы мучительно завидовали нашим попутчикам. А они шли высоко поднимая ноги, впечатывали подошеы в остывающую вихрастую пыль, шаги их были неэкономно велики. Так ходят люди, не привыкшие к большим расстояниям, приспособившиеся к гладкому городскому асфальту, а не к кочковатым бесконечным проселкам.
На следующий день мы дежурили на крыльце бабки Дашиного дома с зари. Тусклый седоватый дым ползал по огородам, закрывал горизонт и нижнюю кромку бурого солнца. Потом дым-туман стек в овраги и ложбины. Солнце оторвалось от бора и оранжевым шаром, повисло над его зубчатой загородкой.
Мы забеспокоились: неужели мы пришли поздно, и рыболовы уже на реке? Во всем виноват был, конечно, Борис: не задирайся он вчера, мы имели бы возможность предложить незнакомцам себя в проводники. Мы бы увидели спиннинги, а… Впрочем, наши надежды не заходили так далеко.
Теперь вот толчемся. Ясное дело, они ушли. Не пренебрежет же рыболов утренней зарей.
— Может, еще дома,— неуверенно сказал Борис.
— Дома, дома… Айда на реку. Они не иначе как к Березке пошли.
Березка — по-нашему. Вообще же место называется Березовой заимкой. Здесь когда-то стояла мельница. Потом мельника раскулачили, в селе поставили паровую мельницу, а старая, уже полуразрушенная, осталась на откуп рыболовам. В заиленных омутах здесь время от времени ворочались пудовые сомы, под крутыми, тенистыми берегами лениво прогуливались стайки голавлей, а у бывшей плотины на стоке ненасытно клевали юркие пескарики, уклейки и плотички.
Вылавливая этих вершковых живчиков, мы захлебывались от восторга и умиления: каждый сигушонок был в перспективе приличным судаком, щукой или, на худой конец, окунем. Короче, не было вокруг места уловистей и привлекательней Березки.
Сделав несколько шагов к калитке, мы дружно обернулись на скрип. В дверях стояла разноцветная бабка Даша и из-под ладошки смотрела на солнышко. Взгляд бабкин скользил над нами, но нас она при этом решительно не замечала.
Бабкина тактика была доне-возможности ясна: коль скоро мы спозаранок торчим около ее дверей, стало быть, у нас в ней нужда, а из чужой нужды всегда можно извлечь пользу. Мы понимали это, но выхода у нас не было. Борис: спросил напрямик про гостей.
— Чего базлаешь,— полушепотом откликнулась бабка.
— С дороги люди, спят ищо.
Над обычными рыболовами мы бы поглумились: проспать зорьку. Но к таинственным и, по-видимому, всемогущим спиннингистам мы прониклись еще большим уважением: им, наверное, безразлично, в какое время ловить… С бабкиного двора мы не ушли. За то, что мы вычистим из стойла навоз, бабка Даша разрешила быть у нее хоть до вечера.
Первым из спиннингистов проснулся Лаптев. Мы услышали, как он сипловатым, низким баском пророкотал: «Подъем!» После этого события развертывались быстро. Когда, напившись чаю, рыболовы появились во дворе, мы с восхищением уставились на них.
Наше немое поклонение было оценено по заслугам. Лаптев (он, видимо, был-у них главным) попросил нас рассказать «о местах, где водится — уважающая себя рыба». Мы согласились не только рассказать, но — и показать.
— А сколько это будет стоить? — осведомился Лаптев.
— Бесплатно,— радостно сказал я,— совсем бесплатно!
И мы двинулись. Борис и я шагали впереди. Как и все ребятишки, мы любили приветливую, обманчивую пыль. Обычно мы выбирались на середину улицы и шагали, укутываясь пыльным облаком. Но нынче мы были степенными и благоразумными.
В лугах сыро и свежо. Налившийся за душные дни пряный аромат ночами не успевал выветриваться. К утру он становился тоньше, прохладней и казался не остатками вчерашнего, а вновь нарожденным. Будто просочился он из каждой травинки, из каждого лепестка радужной росинки и ждет полного солнышка, чтобы окрепнуть, набрать силу, разлиться по дальним далям крепким медовым настоем.
Мы шли узкой тропкой по грудь в густой траве. Вначале разводили траву руками, но это не помогало. Росные стебли оставляли на рубахе и штанах продолговатые темные следы. Вскоре мы вымокли окончательно, и разводить траву уже не было смысла.
«День пою! День пою! День пою!» — хвастливо кричали перепела, выныривая иногда из-под самых наших ног.
Работящие пчелы уже облюбовали яркие головки татарника, а шершавые шмели грустно гудели над куриной слепотой и анисом, будто сетовали на свое опоздание и возмущались, что самые хорошие соцветия уже заняты пчелами.
Утро! Что может сравниться с ним в нетронутой прелести, в скромности и богатстве красок, в просторной радости! Ни одно рождение дня, ни один восход солнца не бывают одинаковыми. Разные нарождаются дни — угрюмые и ворчливые, запыленные и припудренные инеем, слезливые и радостные, покорные и буйные, но все они бесповторно чудесны, все они омыты ожиданием и надеждой.
То утро было, пожалуй, единственным, когда у меня не перехватывало дыхания от истомного чувства переполняющей красоты. Тогда для меня открывалась иная радость — радость познания. .Мне казалось, что знать о рыбе больше деда Фотьяна невозможно. Как же я ошибался!
Наши спутники говорили о вещах и рыбах, о которых дед не имел понятия. Таймень… нельма… ускуч… хариус. Именно в то утро мы с Борисом узнали, что на свете существует такое волшебство. Узнали мы и знаменитые в рыболовном мире имена.
— Сабанеев рекомендовал! — говорил один.
— Такого же мнения и Сабунаев,— вторил другой.
Не признававший, видимо, никаких авторитетов Лаптев горячился:
— Что вы мне говорите о Сабанееве! Я не хуже вашего читал его знаменитую книжку «Рыбы России». Но скажите мне, поймал Сабанеев хотя бы одну завалящую нельму?
Вы меня извините, но когда жил Сабанеев, не знали, что такое нынешняя блесна. Ну скажите вы мне, пользовался Сабанеев нашими блеснами? Сабанеев, очевидно, ими не пользовался, поэтому спор на некоторое время затихал.
Надо ли говорить, что мы привели гостей к Березке. Мы показали им омуты и плесы, показали, где бьют сомы и место, где огромная щука несколько лет назад на наших глазах уволокла подранка — чирка. Мы млели от зависти, когда спиннинги пошли в ход.
Позже я понял, что приезжие были больше «теоретиками», но в то время каждый их далекий заброс мы с Борисом сопровождали восторженным подвыванием. Отталкивая друг друга, мы лазили на прибрежные ветлы, куда вместо реки нередко попадали блесны, сосредоточенно вертелись вокруг спиннингиста, у которого леска при забросе беспорядочно обматывалась вокруг катушки.
Особенно часто нам приходилось помогать Лаптеву. Пока мы распутывали становившуюся похожей на пучок мочалки леску, он разъяснял нам, что называется «париком» и что «бородой». Слушали мы внимательно, но практической разницы так и не уловили: парики и бороды требовали на распутывание одинаково много времени.
Вскоре рыболовы устали и сели перекусить. Они пили коньяк и с большим, чем утром, ожесточением спорили о том, что сказал Сабанеев и что Сабунаев. От охотничьих сосисок их подбородки скользко лоснились. После завтрака они легли отдохнуть. Мы не стали ждать их пробуждения. Рыболовы, пьющие днем коньяк и спящие на рыбалке, нам уже встречались…
На следующий день наши новые знакомые пришли на реку без спиннингов. Они нарезали черемуховых удилищ и бойко ловили на быстрине сигушек. С нами они установили прочные торговые отношения: за отличные крючки-заглотыши мы копали им навозных червей. Из пойманной мелюзги они варили уху. Лаптев снимал с нее пробу и, щеголяя рыбацким языком, говорил:
— Щерба — куда с добром…
В одно утро нам привелось встретить еще одного «прошлогоднего». Он подошел к нам сзади по бесшумной зоревой траве и громко сказал:
— Не ловится, значит, рыбка-то…
Я обернулся. На бугорке стоял человек в красной, брызгающей солнцем пижаме.
— Снасть у вас тяжеловата. На сазана первое дело с катушками. Катушки были нам не по карману. Я пожал плечами и отвернулся.
Подошедший устроился в полусотне метров ниже нас на каменистом быстротечном плесе. Три клееных бамбуковых удилища он разложил по галечным кучкам. Борису надоело смотреть на неподвижные поплавки, и он стал налаживать двухволоску на сигушек.
— Зря, Борис,— сказал я.
— Э, чего там, видно, уж сегодня ничего не высидишь.
Борис забрел в воду чуть выше моих удочек. Из-под его ног заклубилась муть. Ловил Борис в проводку, на ощущение. Спустив леску по течению, он тихонько подтягивал ее к себе. Червяк прыгал по дну и извивался. Это было уженье без промаха.
После каждого заброса Борис снимал с крючка плотицу и бросал ее на берег. Серебристые рыбки пружинисто подскакивали в траве и сбивали с нее серебряные капельки росы. Внезапно Борисово удилище согнулось и тут же со свистом выпрямилось. На кончике его болтался обрывок лески.
— Ой! — рыдающим голосом сказал Борис.
— Сазан…
Я не успел ответить. На моей правой крайней удочке поплавок качнулся и чуть заметно задрожал. Так начинает брать сазан. После поклевки он либо уводит поплавок глубоко под воду, либо стремительно бросается к середине реки. Тут уж не зевай. Мгновение — и выдернутое из гнезда удилище заныряет следом за сазаном.
Подсек я, едва поплавок рванулся поперек реки. Упругая потяжка — и на крючке заходила крупная непокорная рыба. Борис, который дышал мне в ухо и требовал осторожности, вдруг снова ойкнул и бросился к своим удочкам. Видно, к нашему прикорму пристроилась проходная стайка. Вскоре на лесках заходили еще две бронзовые рыбины. После этого клев прекратился. Поплавки снова надолго впаялись в тусклую ртуть реки.
И вот в это тоскливое, безнадежное время мы услышали стонущий призыв:
— Товарищи! Мальчики!…
Человек в красной пижаме стоял по щиколотку в воде и нелепо размахивал руками. Мы подбежали. Клееное бамбуковое удилище, оставляя на середине реки два расходящихся усика, неторопливо ползло вверх по течению. Иногда оно переворачивалось, и на солнце притускленным серебром посверкивала катушка.
— Сазан! — вдохновенно сказал Борис.— Он, стервец! Плыть надо. Плавать-то вы умеете?
— Умею, умею,— жалобно заспешил человек в красной пижаме.— Только как? Ведь сейчас в воде нет, наверное, еще шестнадцати градусов. Мальчики, сплавайте… Я заплачу… Я хорошо заплачу…
— А мы не умеем плавать, дяденька,— простодушно сказал Борис и тут же поинтересовался.— Как же это с катушкой-то ушел?
— На глухой тормоз я поставил… Читал же ведь… Удилище приближалось к излучине. Человек в пижаме тряхнул головой и зарысил по берегу следом. Борис посмотрел ему вслед, а потом сказал задумчиво:
— Прошлогодний… Снасть жалко, сотни две, небось, стоит. А то и за две не купишь…
Плавать мы умели. Только судите, как хотите, но мне тогда не было стыдно за Борисову ложь. Человек, упускающий снасть из-за того, что температура воды не достигла шестнадцати градусов и оценивающий рыболовную солидарность на деньги,— не рыболов. На реке ему делать нечего.
Мы пошли к своим удочкам. Человек в красной пижаме вернулся ни с чем. Вскоре он смотал удочки и ушел. Мы просидели до ночи, но больше ничего не поймали. В деревне шагали посередине улицы, и пыль, поднимавшаяся из-под наших ног, оседала на тусклой сазаньей бронзе. Окна бабки Дашиного дома были освещены. Под одним из них на завалинке сидела сама бабка. Завидев нас, она засеменила навстречу.
— С уловом, касатики,— в льстивом бабкином голосе можно было увязнуть, как в меду.
— Спасибо,— солидно ответил я.
— Клюент мой велел вас перевстренуть. Может, говорит, рыбки продадут.
— Это какой? — поинтересовался Борис.— В пиджаке полосатом, что ли?
— Он, касатик, самый он. Даве, говорит, на реке вас видел. Борис секунду подумал, потом снял со своего кукана одну рыбу.
— Без денег, бабка Даша! За так просто отдай ему.
— Как это за так? — забеспокоилась бабка.
— Из города он, у него, небось, денег не с наше.
— Мы, бабушка, рыбой не торгуем,— сказал я и тоже снял сазана.
— От меня это. Скажи: Пашка подарил.
Мы пошли дальше. Через несколько шагов я оглянулся. Бабка по-прежнему стояла посреди улицы. Сазаны свешивались до земли, и казалось, что это бабкины распухшие от локтя руки что-то шарят в остывающей пыли.
